— Если у нас есть какие-то расхождения во взглядах — это не означает, что мы должны бросить работу! Искусство — непредсказуемо! — возвестил Мотя на пороге уборной. — И мы должны стойко реагировать на неожиданности!
Ага! Видно, что-то покорябал перышком, пока я тут сидел, и понял всю свою неспособность оплодотворить даже столь сочную идею, как эта! Как он сообщил, эту идею — родовитый псевдореволюционер, внедренный к красным, — уже успели одобрить крупнейшие парижские издательства, такие, как «Галлимар», и даже выдать аванс! Вот это скорость! Как учил меня знакомый пьяница-конферансье: «Днем — в газете, вечером — в куплете!» На этот раз наоборот: в куплете — вечером, в газете — следующим утром. Впрочем, имея дело с Мотей, пора отвыкнуть удивляться.
Что приятно отметить — Мотя человек добродушный и долго зла на нас не держал: выложил валюту, вместе пересчитали.
— В Париже всего лишь два более-менее приличных ресторана, — снова заважничал он. Надеюсь, мы имеем право пожить красиво?
— Неужели — два? Наверное, все-таки? Хотя и два — немало, как раз уложимся!
— Только, чур, восторгов по поводу превращения революционера в кирасира с меня не требовать! (Да, туп. Но что делать?) — это я оговорил сразу. Пить, гулять, даже сочинять — пожалуйста. Но восторгов — не требовать!
— К твоим способностям еще бы искреннюю убежденность! — с болью выдохнул Матвей.
«К твоим “искренним убежденностям” еще бы способности!» — подумал я.
Глупо отрицать — способности у Моти немалые. Кто как не он, ведет нас по утреннему Парижу, «спускает» по знаменитой крутой монмартрской лестнице: когда весь город — внизу.
— Не люблю Париж шикарный, дворцовый, с лимузинами и лакеями, — взволнованно говорит Мотя, — люблю незатейливый, с дешевыми крохотными кабачками: где печки, как и двести лет назад, топятся углем, а угольщик рядом с тобой пьет красное вино, откусывая крепкими зубами толстый шматок ветчины!
Да, такой Париж гораздо ощутимее, ближе, а главное — доступнее. Вот кабачок прямо у лестницы — называется «Кролик»: столики снаружи, аромат сена, напоминающий детство; кислый запах угля, почему-то рвущий душу и — как-то вдруг — острые ногти Лялиной руки царапают от колена и выше.
— Ну а Османов-то здесь похоронен? — упрямо произношу я.
Ляля и Мотя, переглянувшись, хохочут.
— Этот — неисправим! — Мотя дружески тычет меня в плечо.
Как это понимать? И кирасира, что ли, уже предали?
Да успокойся! И Мотя снисходительно объясняет мне, несмышленышу, какие дома и семьи нам предстоит посетить, хотя и не любит высокой знати, сам из таких.
Солнце наполнило капли росы желтым — засияло.
— Ну хорошо... — Я слегка успокоился. — Наливай!
Когда это я, выпив с утра вот так же, с таким же блаженством наблюдал, как сверкает серыми звездами толь на крыше сарайчика? Когда это было? В какой-то другой жизни? Впрочем — столько их прошло за последние годы!
Неожиданно Мотю понесло — ох, не следует ему пить с утра.
— Сколько же мы с вами ждали этого, сколько нас мучили, заставляя говорить полуправду!
Насчет «полуправды», конечно же, загнул: никогда никакой «полуправды» он и не говорил! Но в чудесное парижское утро не хотелось придираться к мелочам: да, три узника режима вырвались на свободу!
Я снова порывался спросить про Османова, но вовремя остановился. Отдыхаем!
Сначала мы добросовестно зашли в Лувр, который, кстати, глубоко разочаровал: ничего особенного — стены как стены... Выйдя из него, мы вольготно расположились на широком спуске к реке, с бутылкой солоноватого прованского вина. Рядом — Сена несет свои неповторимо-серо-зелено-глянцевые воды, расплетающиеся у массивных сводчатых устоев самого старого в городе Нового моста; дом — первое поселение в Париже — остров Сите, где на остреньком кончике его — знаменитая седая ива. С причмокиванием — бутылка по кругу, и любимая спина за спиной. Веселые клошары — на матрасах, с бутылками — горланят неподалеку на солнцепеке. Чего еще?
Тут, на берегу Сены, достигнув наконец блаженства, можно спокойно поразмышлять о своей жизни. В зависимости от того, за кого выйдет, как говорит Мотя, «моя б. жена», даже моя прошлая жизнь, не говоря о будущей, может повернуться неожиданно. Если она выйдет за делового, богатого, то вся предыдущая наша жизнь окажется дрянью; с пустыми разговорами, мечтами о высоком и отсутствием материального... А если — за абсолютный ноль, то на его фоне я буду толковый, жесткий, преуспевающий человек. Вот так! Я расправил плечи.