— Эх, на Волгу бы сейчас! — вздохнул Мотя. Ну, это понятно. Это, так сказать, входит в его прямые обязанности: хотя и на новом, монархическом уровне — стремиться на Волгу. Все нормально! И всегда все будет нормально. Поцелуева скинули Горбань и Подопсеев, но он не пропал, и я не пропаду. Рядом со мной, что ни говори, самые близкие мне сейчас люди. Только идиоты мечтают об идеальном и ненавидят реальное: от них-то все и зло. Думаешь — выдадут золотые кирпичи? Никогда! Делай из того, что есть!
Плохо? Что — «плохо»? Ничего, говоришь, нет? А чьи это ботиночки рядом стоят? Уже разулся? Ай-ай-ай, как нехорошо! Но зато удобно — пальцами можно пошевелить. А неплохие, кстати, ботинки — давно внимательно не вглядывался — лет шесть. Отличные ботиночки! Если действительно так подперло — можно их продать французскому товарищу, тот босой. Удивительно, кстати, похож на моего лучшего дачного друга Ваньку Солнцебрюхова! Он?
Надо же, как припекает! За мной — родная, хоть и жесткая, спина, надо мной — перистые облака, тема моей кандидатской диссертации, блестяще когда-то защищенной. Почему бросил?.. А захотел и бросил!
Клошары неожиданно поднялись, весело гомоня, пошли вверх по спуску — и все оставили: матрасы, вино. Во, жизнь! Почему они все бросили?
Я понимал, что легкомыслие мое недолгое — от этого еще более приятное. Сделав сочный глоток, самодовольно оглядел свои штанины и рукава: до чего же я бедно одет — просто загляденье! А в общем-то, если вдуматься, все имею: костюм, пальто для выхода, пальто для дома. Что надо еще?
В знойном мареве на секунду взвился легкий ветерок, и вместе с ним перелетело мое внимание: напротив величественного, как Монблан, Нотр-Дам-де-Пари стояла у набережной длинная баржа; хозяин, свесив ноги, удил с носа рыбу довольно успешно: то и дело серебристый огонек взлетал к нему из воды. Попросить, что ли? Наверняка найдется у него лишняя уда? Долго думал и решил: нет, не пойду. Лучше буду отсюда руководить... Ну кто же так подсекает, балда!.. А вот сейчас мы удачно поймали!
Ляля неприлично громко чмокнула. Я легонько пихнул ее и получил в ответ такой же тычок. Наверно, в эти минуты теплого блаженства я и утратил бдительность. И не жалею об этом.
Ляля, допив бутылку, резко поднялась.
— Ну все! Хватит валяться. Пошли!
Пришлось-таки нам окунуться и в фешенебельные кварталы — авеню Клебер, пляс Ван-дом, рю де Риволи. Сверкающие магазины — «Галери Лафайет», «Леон», «Манкель», «Парфьюм Жифт». Ляля смело, словно в расплавленное золото, входила в зону сияния, уверенно что-то выбирала и выносила частицы этого блеска на улицу — маленький флакончик, перстенек. И снова — сияние, запахи... За мраморными столиками, в пронизанных солнцем разводах сигаретного дыма, среди этого изобилия и великолепия, сидят люди с бокалами и чашками и так спокойно разговаривают, словно во всем этом нет ничего невероятного!
Мы с Лялей зашли в очень маленький, но и очень дорогой, я бы сказал, изысканно-извращенный бутик, а там — белье из черных жгутов, выглядевших на белом теле, как орудие пытки. Я оцепенел от примерки, стоя рядом с Лялей в кабинке, и тотчас сверкнула отчаянная мысль: не для меня вооружается! Откуда такая мысль? Может, чувствовал, что мы дошли до конца, дальше некуда, а потому — это уже другому?
Мотя нетерпеливо ждал нас за столиком «Брассери».
— Ну все — хватит роскоши! — капризно проговорил он. — Пойдем в нормальное место — на рю Муфтар, Муфтарку, как говорят русские!
Там, в каком-то заведении с бычьей головой на стене, Мотя, опьяненный Парижем и свободой, сцепился с каким-то русским чиновником из посольства или какого-нибудь «Станкоимпорта» — узнал его и стал бичевать.
— Возмутительно, — говорил Мотя, с расчетом, чтобы тот слышал. — Нельзя в Париже никуда прийти, чтобы не встретить эти стукаческие морды!
Тот, расслышав Мотину речь и поняв, что это о нем, изумленно застыл с куском сочного мяса в зубах, с руками, испачканными в соусе.
«Ты что, Мотя? — говорил его взгляд. — С глузду съехал? Дай хоть кусок спокойно проглотить! В одной, чай, спецшколе учились! Что несешь?»
Но Мотя не дал. Он стремительно-величественно подошел к метрдотелю, стал ему строго выговаривать, тот, склонив голову с тонким пробором, почтительно слушал. Злобно расплатившись и грязно выматерившись, соотечественник ушел. Мне, если честно, было неловко, казалось, что по линии свободолюбия Мотя явно перебирает. Я надеялся, что Ляля, с ее характером, его одернет, но та смотрела на происходящее с веселым интересом.