С захмелевшим Мотей мы шли по пестрой галдящей улице — и вдруг он вбежал в прохладное, словно морг, темное мраморное помещение.
Долго после яркого света мы вглядывались в полутьму и наконец разглядели огромный пустой зал, бескрайний ковер, на дальней стене — французский флаг, за столом под ним — молодой усатый полицейский в синей форме. Мы стояли, привыкая к полутьме и тишине.
— Если оставаться, то сейчас! — выдохнул Мотя.
Я с недоумением смотрел на него. Что делается! С большим трудом я выволок Мотю, выворачивая ему руки. Мы с ненавистью смотрели друг на друга, тяжело дыша. Я — в роли охранника?! Неплохо устроился! Мне тогда наивно казалось, что я спасаю его. Ляля хохотала.
Потом мы вернулись домой, и я, измученный затейливым Мотиным поведением, да и реакцией Ляли, демонстративно ушел к себе в комнату. Я был в бешенстве, думал: разгулялся, болван! Нельзя ему совершенно пить! Но, может, еще обойдется? Вот дурак! Это у тебя обходится, а люди — взлетают. Мог бы понять, тупица, что Мотя оттачивает грани новой, более выигрышной роли: правдолюбца, борца с режимом, смелого политолога и экономиста, популярного в мире и в стране... Я этого не знал и тупо переживал. Лишь только я забылся липким сном — появилась Ляля.
— Мотю похитили!
— Кто?
— Наши, кто же еще! Ворвались, скрутили запихнули в пикап. Руководил, естественно, тот — из мясного ресторана!
Знал бы я, сколько дивидендов снимет Мотя с этого похищения, — не так бы спешил. В полицию мы с Лялей не пошли. Она знала, куда идти: в посольство, в наше отделение в ООН, Юнеско. Из какого-то нашего «Спермоимпорта» Мотю наконец и выпустили. Он вышел, гордо выпрямился, встряхнулся, как петух, выпущенный из мешка, в котором его должны были унести на рынок. Сначала, естественно, он удовлетворил нетерпение прессы, потом заметил и нас.
— Спасибо, — царственно улыбнулся он Ляле. — Наверное, это лучший подарок, который ты могла мне сделать в такой день!
В какой день? В какой «такой день»? Я встревожился.
— Думаю, мы просто обязаны отпраздновать мое освобождение в каком-нибудь приличном месте! — произнес Мотя так, словно все происшедшее было колоссальным его успехом (как впоследствии и оказалось).
Остановилось такси, и через пятнадцать минут мы сидели в золотистом свете витражей в знаменитом «Гранд Кафе» на бульваре Капуцинов. Официант с цепью на жилете положил перед нами карту фирменных блюд, другой без цепи, тоже почтительно склонившись, карту вин. Мотя капризничал.
— Здесь знаменитые витражи Альфреда Мухи. — Он указал на огромные витражи: трогательно-изящные, светящиеся, в стиле арт-нуово женщины. — Но кухня никакая!
Он заказал только устрицы и шампанское. Устрицы образовали большой круг на огромном блюде.
Впервые в жизни с негромким хлюпаньем я всосал устрицу и застыл с ней во рту, не решаясь проглотить: да это же точь-в-точь соленый вкус!.. Поэтому такая популярность?! Ляля ласково-насмешливо встретила мой взгляд: вот именно, дурачок! А ты не знал?
Осознавал ли я тогда, что это последний счастливый взгляд нашей любви?! Наверное, да.
Ляля медленно повернулась к Моте, и они почему-то долго и внимательно смотрели друг на друга.
— Ну, скажем? — спросила у него Ляля. Мотя, поколебавшись, кивнул. Сердце мое упало. Помолчали...
— Тебе, как ближайшему нашему другу, — фальшиво затянул Мотя, — мы первому объявляем о нашей с Лялей помолвке!
Я наконец с отвращением проглотил скользкую устрицу. «Решили»? Когда они «решили»? Сегодня? Или еще вчера?
— Неплохое вино. — Мотя неторопливо поставил бокал с шампанским на стол. Снова он в комфорте, всегда в комфорте, не выходит из него — поэтому Ляля и выбрала его — второй уже раз, не найдя никого более достойного. Пр-равильно!
Как я напился! После этого известия полночи, как бы в качестве аморальной компенсации, они водили меня по грязным притонам (вот какова, оказывается, плата за мой интеллект!), и необыкновенно гибкие мулатки с невероятным мастерством пытались извергнуть из меня пламя. Тщетно!
Я услышал скрип, поднял морду. Я спал в одежде, распластавшись на широкой кровати. Ляля стояла надо мной.
— Так все вроде... уже был конец? — выговорил я запекшимся ртом.
— А теперь — начало, — прошептала она.
Она уронила халат и оказалась в том самом белье, сделанном для истязаний! Я зажмурился... И — кажется совсем скоро — снова скрип: в дверях стоял Мотя, в ослепительно-белом костюме, с тросточкой в руках. Видимо, расценивая наше поведение не слишком высоко, он презрительно посмотрел на нас.