Раздался требовательный звонок. Мы оцепенели. Даже струя в ванной оборвалась. Тишина царила ужасно долго. Звонок повторился. Звонивший как бы говорил: я понимаю, ясное дело, что вам не так уж легко решиться открыть... но — открывайте!
— Ну, кто-нибудь откроет или нет? — донесся яростный шепот из ванной.
Видимо, мне открывать. Видать, у Моти задвижку заело — может, на ширинке, а может, на двери. Я открыл.
Стоял огромный узбек в пыльном темно-синем плаще, в зимней шапке (в такую-то жару) и с раздувшимся, пыльным же, портфелем. «Оказывается, и на таких людей пыль садится!» — почему-то подумал я. Большое рябое властное лицо, тяжелый азиатский взгляд.
— Могу видеть Матвея Мострича я? — проговорил гость.
Мы помолчали. Поскольку из ванной никаких заявлений не поступило, пришлось отдуваться мне.
— Это я. Проходите.
Почему-то усмехнувшись, незнакомец вошел.
— Камиль Салиевич! — Он протянул огромную, словно каменную, ладонь. Что меня слегка удивило — грязь под ногтями. Но здесь все, и прежде всего узбеки, наверняка имеют участок, копаются в земле.
Мы прошли в раскаленную кухню. Плащ и шапку он не снял: жарою не удивишь. Почему-то было ощущение, что он здесь бывал.
— На завтрак хочу пригласить. Наш обычай требует — достойно гостей принимать!
Ну что ж, если Мотя надолго, как говорила моя бабушка, «пришилился» в ванной — придется взять удар на себя.
— Только никаких галстуков! Обычный завтрак! — добродушно вскричал узбек.
Ну, это понятно. Об этом я и думал: как бы похуже одеться — мало ли что?
На Лялю он, что интересно, ни малейшего внимания не обращал — словно ее и не было тут. В отличие от героя нашего, Фаруха Османова, этот женщинами не интересовался. Ну, хорошо. За женский класс, конечно же, обидно, но конкретное невнимание к Ляле радует.
— Счас! — я принял наконец решение, во что одеться.
Лишь бы он не попросился в ванную! Но он был неподвижен, как глыба.
Мы переглянулись с Лялей. Что ж... Перебили нас, правда, на интересном месте. Но что делать? Жизнь, как говорится, диктует свои законы. Удастся ли продолжить? Кто знает!
— Я готов!
Мы с Камилем подошли к пыльному газику с равнодушным шофером. Тут я слегка обиделся — могли бы и посолидней машину подогнать. Со вздохом я обернулся к дому — увидел, что оттуда идет Ляля, сама, видимо, не понимая, что делает. Возле нас она, во всяком случае, остановилась недоуменно — как сомнамбула, вдруг обнаружившая себя на краю крыши. Смотрела странно.
— Переводчица, — тоже вполне безумно объяснил я. Что значит — «переводчица»? Кому, что и зачем она будет переводить? Но Камиль кивнул вполне удовлетворенно: некоторая растерянность, неадекватность нашего поведения ему нравилась. Если бы его резкий приход оставил нас спокойными — он бы обиделся.
Мы с Лялей сели сзади. Ну и нагрев! Ухнув для начала в какую-то яму, мы поехали. Наше перевозбужденное состояние было вполне объяснимо (для нас). Конечно — в Ташкент мы кинулись спасать вовсе не Мотю, а себя. После Парижа наш шеф даровал нам свободу на неопределенное время — видимо, для выяснения отношений, для осознания ничтожества нашей страсти и нас самих. Во всяком случае, мы с Лялей, подыхая со смеху, перебуравили все словари, но нигде так и не нашли объяснения, сколько состояние «помолвки» может продолжаться. Мотя предпочитал возвышенную неопределенность — этим и брал. То есть где-то на небесах, видимо, шло их соединение (во второй, кстати, раз — уже были женаты!), но в реальной, конкретной жизни это пока не проявлялось... В общем, чего-чего, а времени нам хватало. Сначала мы встречались у меня, но там неожиданно стала предъявлять свои права Мария, бросившая пить. Да еще начал регулярно появляться Пережогин, которому я, если помните, устроил стипендию шведского фонда. На легкие буржуазные деньги Слава не только по-новой развязал, но и размочил свой талант, который оказался таким же вязким, как оттаявшее по весне говно. Пережогин повадился у меня ночевать, лежал кверху раскормленным шведами брюхом, попыхивал в темноте вонючей пахитоской и вещал: «...и вот он находит в лесу крохотную церковку. Знакомится с батюшкой. Пьющим. Киряют. Дико киряют! — Пережогин делал вкусную паузу, вонючий огонек разгорался во тьме. Не все, видимо, таланты следует размораживать. — ...И уходят вместе в лес, навстречу богу. Как, старик?» Пережогин требовал от меня «святого служения» — то богу, то народу, то лично ему, потом вдруг стал повторять слово «окоем», заставляя меня вставлять его в повесть — «увидишь, как заиграет!» Но я как раз писал вещь, в которую «окоем» никак не вмещался! Под злобные обвинения в бездушности и даже бездуховности я выгонял его — он снова появлялся. Как сказал классик, «каждому нужно куда-то пойти», но почему я должен отвечать за классика, было неясно.