Ляля вдруг рванулась.
— К-куда?!
«...Ежик, ни головы, ни ножек!» Впрочем, ножки обнаружились — длинные, гладкие!
— Можно, я надену трусы?
— Нельзя!
Проснулся я в темноте от какого-то щелчка. Ляля, стоя надо мной, защелкнула замочек лифчика на животе и, перекручиваясь всем телом, перегоняла мешочки вперед и вверх, к месту их наполнения.
— Куда-а? — нагло развалясь, рявкнул я.
Она, не оборачиваясь, вышла. Я выскочил на улицу. Она шла по шоссе, и ее, как по заказу, догонял мощный БелАЗ. Он навис над ней мощной холкой, дрожал. Тускло горел глаз кабины. Она что-то говорила ему, поставив сапожок на подножку. Мелькнуло бедро — и он поглотил ее. Я остался. Холмы тонко, по краю, краснели. Некоторое время, пока жизнь вокруг еще не проснулась, я ходил по горам и рыдал. Пока есть время и силы — почему бы не порыдать? Немало всего пережито, немало горького, наверняка, еще предстоит — уж отрыдать, раз выпала такая возможность, за все! В самый кульминационный момент где-то зарыдал осел — и я засмеялся. Пока жизнь дарит такие подарки — жить можно!
Камиль спал на помосте, ветерок слегка теребил полы его плаща. Зачем будить — человек исполнил свой долг, теперь отдыхает!
На остановке почему-то оказалось много красивых, нарядных, веселых людей с букетами в руках. Откуда — ведь вокруг пустота? В общем, глядя на них, оставалось сделать вывод, что я тоже отлично отдохнул!
Вышел в центре и гулял по городу — вдыхая, прощаясь. Розоватый низкий кизячный дымок, журчание арыков, поскребывание скрюченных листьев по засохшей глине. Из двери с надписью «Библиотека» вдруг выскочила, бекая, толпа баранов. Я захохотал. Да, жизнь делает такие сюрпризы — я жив.
Неожиданно я нашел Шкапный переулок — сколько искал! Отец жил здесь в двадцатые годы, спасаясь от голода! Поймал однажды в арыке сома. А вот и сом! Как был — в одежде, в штиблетах — кинулся в арык, боролся с сомом. Ну все — до следующего раза! Пошел.
Потом я ехал в прохладном метро, внимательно вслушиваясь в объявления остановок: «...Тинчлик бекета!» Незнакомые (знакомые?) сочетания звуков шевелили в душе какие-то тайные силы.
Квартира оказалась пустой. Вот это да! Некоторое время я метался, осматривая вещи, — все вроде на месте... Когда я, измученный переживаниями, уснул, дверь шумно распахнулась, вошли они — и Артур с ними! «Ну — здравствуй, дедушка Мороз!» Мы обнялись. Артур, как и положено провинциальным интеллигентам-диссидентам, был в бороде. Радостно обнимаясь, мы ждали такой же радости от окружающих, но не дождались. Все были какие-то почерневшие, грязные, включая Лялю. На запястье Артура я вдруг заметил ожоговый пузырь. Откуда они? Как рассказал Артур (тоже, конспиратор!) — с горящей скважины Амалык, загоревшейся после взрыва. Весь мир уже об этом гудит, а тут — молчок!
Я вскользь доложил Моте об итогах: окончательном исчезновении Османова. Мотя выслушал меня с усталым высокомерием: когда этот рвач-неудачник наконец угомонится? У него на примете уже имелось что-то получше...
Артур явился провожать нас, спрятанный в азиатском костюме, как легендарный Лоуренс Аравийский, причем в женском, с паранджой на лице. Но то явно была уже не конспирация, а шутка. Артур передал свои диссидентские обязанности Моте и теперь веселился — а тот нес их далее с поднятой головой.
В скором времени в центральном «Огоньке» появились фотографии взрыва на скважине Амалык: скрюченные, сплетенные вышки растаскивают танками... В местной печати помещать такие снимки было еще опасно, а в центральной — можно и даже нужно. В таких тонкостях Мотя разбирался. Под фотографиями он мужественно поставил свою фамилию, но, судя по профессионализму, снимала Ляля, решив, видимо, с этого момента вкладывать свои таланты в него, а не в меня. И правильно. Мотя рос, как гриб, став известным мрачнюгой-политологом, и странно — чем мрачней были его предсказания, тем больше обожали его. И просто млели: а ведь он предсказывал разруху и голод! Как он сам не боялся себя? — удивлялся я, но, вглядываясь в телевизор, сообразил... э-э-э, да на нем зарубежные шмотки и стенка за спиной — тоже зарубежная... мрачные предсказания его не коснутся — отсюда и решительность...
Но тогда я всего этого еще не знал. Тогда я долго стоял на площадке. Мы как-то сразу въехали в зиму. Помню, когда ехали туда — по солнечной пустыне бежали розовые верблюды. Их пустые горбы, как чехлы, колыхались в такт бегу слева направо. «Странно... и горб, оказывается, может не стоять!» Смеялись. Куда все ушло? Сейчас верблюды стояли, как неподвижные сугробы, с их носов свисали сосульки... Стукнула дверь. Появился солдат с погонами КГБ. Опять они! Появилась Ляля. Когда курит один, еще терпимо, но когда двое... я ушел в купе.