Я рывком забрался на полку. Неподвижно лежал. Видение: Ляля, смуглая от солнца, ставшая азиаткой, стоит в мраморном холле «ответственных работников». «Ну как?» «Отлично. Получила уже несколько неприличных предложений». Я поднес к ее носу кулак, она жадно втянула запах... Счастливые времена!
Вернулась полностью скурившаяся с солдатом Ляля, молча легла. Сквозь сон лязгнули буфера. Мы подняли головы, как кобры, бесшумно спрыгнули. Нас кидало от стенки к стенке, хотя поезд стоял.
Мы толкнулись в темную дверь и опустились, как в прорубь. В какой-то подсобке за магазином, где стена дрожала от моторчика, дрожали и мы. Все! Слиплись, смерзлись с ней самым ценным на свете веществом. Все! — она с шелестом отодралась. «Все, все, все!» — оттолкнулась ладонью. Исчезла в темноте. У главного входа в магазин какие-то молодцы в пахучих тулупах отволтузили меня кольями. Быстро и четко. Колья жужжали — каждый, как отдельная пчела, тело звенело. И за бывшие грехи, и за последующие. И все это заняло не больше минуты. Все, все, все. Богатырское вам спасибо!
И уже на бегу — ликующая мысль: наверное, я в России! Только что пересек границу, судя по активности приема и по отдельным выкрикам принимающих. Отлично!
Следующий кадр: за обледеневшим стеклом киоска в огромном количестве сочинения столь модного на Западе и не потребляемого в глубинке интеллектуала Огородцева. Вдумчиво курит, глубоко затягивается. А вот курит он зря!
Успел впрыгнуть в вагон. В туалете, который даже не закрывался по случаю столь мелкого полустанка, умылся холодной водою, вернулся в купе.
Заскрежетав, поезд тронулся. Мы долго лежали молча.
— Чего ты там трясешься? — прошептала она. — Градусник стряхиваешь?
— Да нет. Ручку. Паста засохла.
Я почувствовал, что она улыбается.
Ноги принцесс
Мотю я встретил совершенно спокойно.
— А Лялька где?
— Да в Копенгагене меня ждет: какая-то выставка!
Надо же, как разметало семью.
— А когда Копенгаген?
— Скоро будем, — как-то очень равнодушно ответил Мотя, настолько обрыдли ему эти копенгагены! Вот тогда-то я и почувствовал, что не так уж спокоен, — но, к счастью, меня окликнул другой знакомый, Веня Надратский, друг молодости! Помню, как мы потешались над его фамилией — Надратский, и надо сказать, он полностью оправдывал ее. И все-таки стал гениальным физиком, лучшим в мире специалистом по измерению плазмы: где надо измерить плазму — тут он. Если вам понадобится измерить плазму — сразу к нему.
А когда-то мы — большая компания будущих гигантов, теснились в крохотной угарной избушке под трамплином в Кавголово, нашей лыжной столице. Прямо над головами нарастал шорох съезжающего лыжника, резкий обрыв звука — и мы немедленно выпивали. Печка обдавала угаром, что вместе с алкоголем давало удивительные сочетания.
— А печку помнишь?
— Ну а как же?
Во время разговора Веня приосанился — положение обязывает! Завел солидный разговор:
— Скажите, а как вы, писатели, живете теперь, в эпоху этого вопиющего безобразия? Наука тоже загибается, но у нас хоть есть прикладные сферы.
— Ну... я тоже... прикладываюсь! — я обвел рукой впечатляющую обстановку салона корабля, где мы встретились.
Правда, уверенности, что «приложусь», не было никакой — более того, Ляля мне сразу мрачно предсказала проколы во всех моих халтурах!
— На пене может подняться только Мотя, а ты не взойдешь: тяжел!
Очень хотелось съязвить, что ей-то уже доподлинно известно, кто из нас тяжелей — я или Мотя. Не сказал. Теперь жалею!
Ни с того ни с сего с неожиданной для себя откровенностью и волнением я стал рассказывать Вене об Османове-Зазубрине. Не может быть, чтобы я из-за Османова так разволновался... что-то тут не то! И Веня вслед за мной завелся (может быть, дело в неблагоприятном влиянии паров алкоголя?). А дело в том, что он знал буквально все — печатное и непечатное — обо всех периодах нашей истории. И когда запрещали говорить правду о гражданской войне, Веня у себя в физтехе устраивал исторические семинары об Отечественной войне 12-го года: уланы, генерал-аншефы так от зубов его и отскакивали. Кегебисты его института знали, что запрещено, но не знали, что делать с этими лекциями. Такой объем информации на них обрушивался, что ни один компьютер такого количества знаний не мог отсортировать: что вредно, а что полезно, что можно, а что нельзя.