— Такой тоже, — дисциплинированно поддерживаю я разговор, — наверху у меня живет. Приходит и головой об пол начинает биться. А у меня лампочка перегорает.
Довольно долго мы едем молча, потом останавливаемся у светофора, установленного почему-то в чистом поле, и таксера вдруг прорывает.
— Ездишь тут, — зло говорит он. — Дома не бываешь! А тут уже учительница из школы приходит, говорит — сын ваш от рук отбился. Тройку на пятерку переправил в дневнике. Кол — на четверку. Четверку — на кол...
— Шустрый паренек! — говорю я.
— Да?! — сразу поворачивается он ко мне. — А ты не хочешь с первого класса алгебру изучать — a-b-c?!
— Нет! — сразу говорю я.
— Не понимаю, — расстроено говорит он, — зачем детей так мучают? В школе десять лет. Потом еще в вузе шесть, на стипендию. Потом выходит — сто десять... А тут к нам в парк пришел мальчишка — только-только курсы кончил... В первый месяц стал ему начальник листок закрывать... Двести пятьдесят! «Ты что, — смеется, — с ума сошел?»
Мы снова едем молча. Улыбка постепенно сходит с его лица.
— Институт так еще ничего! — говорит он. — А университет — это же совсем труба!
«Да, — с отчаянием думаю я, — хотел бы я сейчас оказаться в этой трубе».
В темной машине, у его ног, тускло светящаяся рация вдруг начинает сипеть, и глухой, словно сдавленный, голос кричит: «Шестьдесят третий, шестьдесят третий! Я “Ласточка”! Сообщите, куда направляетесь!»
— «Ласточка»! — после долгой паузы вдруг зло говорит шофер. — Ничего себе ласточка нашлась! Жена моя. Диспетчером устроилась — в любой момент теперь знает, где я и что.
Он ведет машину резко, и на мгновение мне вдруг кажется, он вскрикнет: «А, пропади оно все пропадом!» — и врежется в ближайший дом.
Но вместо этого он вдруг останавливается, протянувшись мимо меня, отщелкивает дверцу.
— Ну вот, — говорит, — дальше не поеду.
Мы стоим между какими-то заборами, темно, поднимается туман. Надо же, куда завез со своими обидами.
В стороне различаются высокие, длинные кузова с белыми буквами: «Междугородные перевозки».
«Ну вот, — думаю я, усмехнувшись, — это как раз для меня».
И вдруг действительно — спрыгнув с кабины с высокой ступеньки, ко мне бежит человек.
— Скажите, — говорит он, — вы не могли бы поехать в Ростов? Вот сейчас, на этой самой машине? А?!
«И действительно, — вдруг с прежней легкостью, легкостью отчаяния, думаю я, — почему не поехать в незнакомый город, где никого ты не знаешь и где, главное, никто не знает тебя, где можно быть любым. Начать новую жизнь, отбросить все недостатки, всю тяжесть из последних лет... Действительно — почему?!»
Обрадовавшись, человек подсаживает меня наверх, в кабину, где сидит молчаливый шофер.
— А на Дону хоть Ростов-то? — обернувшись, говорю я.
— На Дону-у!
И вот я лечу высоко над землей. Я представляю, как мы будем ехать долго, дни и ночи, пока не появится город Ростов...
«Ну здорово, — вдруг думаю я, — уже и целую теорию создал. Будто всю жизнь свою об этой поездке мечтал! Быстро, однако, мы чужие идеи принимаем за свои!»
И мне уже не слезть с машины, хотя непонятно почему.
Я уже связан какими-то обстоятельствами, которые сам же и создал!
И они, по какой-то непонятной путанице, оказываются вдруг важнее всего — важнее моей жизни, важнее судьбы.
С тяжелым гудом машина едет по улицам. Я вдруг замечаю: кроме того, что я еду, уезжаю вообще, я еще приближаюсь — пока — к своему дому, но это уже только мелькает, как мелочь. Вот мы проезжаем по моей улице. Вот мой дом, где я прожил век: свою жизнь. Кабина вдруг начинает трястись, и мой дом начинает размываться, становиться двойным, тройным. И вот уже все — сейчас исчезнет.
У меня нет пока четкого чувства, что вот я уезжаю далеко. Но именно так — не в фокусе, между прочим — все на свете и происходит...
— Стой! — вдруг кричу я.
Вроде бы как легко это крикнуть и как часто почему-то невозможно. Именно на такой резкий вскрик нас чаще всего и не хватает!
Я соскакиваю с высокой подножки.
Ничего! Можно и дома прекрасно начать новую жизнь!