— Если не разобьётесь на тысячи кусков, — сказал Гиацинт.
— Ещё заблуждение старого света, — спокойно сказал чёрный, — У нас, когда государство есть федерация маленьких республик, живущих каждая своею собственною жизнью, обширность государства является только лишнею гарантиею общего мира и общей свободы. Где может произойти разрыв? Центр везде, окружность нигде. Америка в полном цвету, только что возникшая Австралия, Африка в своём первом зародыше говорят вам, что теперь целые материки вступают в политическую жизнь, и что старая Европа, раздробленная и порабощённая, скоро вступит в историю, как древний Восток, и сделается обломком погибшей цивилизации.
— Не думаю, — сказал Гиацинт, отчасти взволнованный этим предсказанием.
— Однако так будет, — ответил негр, — если только Европа не заимствует у нас нашей американской свободы и не изменит духа своих сынов. Извините, иностранец, — прибавил он, — вот солнце опускается, мне надо побывать в училищном комитете, в военном комитете и в собрании банка, Я должен с вами проститься.
— Вы один из главных чиновников страны? — сказал Гиацинт.
— Нет, — сказал негр, улыбаясь, — я просто масляный торговец и гражданин Либерии.
В ожидании феи Гиацинт гулял по улицам Монровии; он посетил порт, магазины, церкви, школы, библиотеки. К великому своему изумлению, он заметил, что негры не Ротозеи и что они от этого не хуже.
Воротившись во дворец, он сказал фее:
— Матушка, я нашёл свою конституцию и думаю, что, по вашей милости, я успею осчастливить мой народ.
— Тем лучше, милое дитя моё, — ответила добрая фея. — Теперь обними меня и простимся. Ты меня больше не увидишь. Где начинается разум, там конец моему царству. Тебе даны на долю ум, сила и красота. Опыт научил тебя присоединять к этим качествам справедливость и доброту: ты теперь мужчина; иди смело вперёд; тебе придётся выдержать не одно испытание. Народы, как дети: кричат, когда их умывают. Но за тебя будут твоя совесть и чувство исполненной обязанности; это дороже тех рукоплесканий, которые пошлая или подкупленная толпа бросает всем сильным земли. От тебя одного на будущее время зависят твоё счастье и твоя слава; я тебе больше не нужна; прощай.
Гиацинт, рыдая, обнял фею и заперся в своём кабинете. В тот же вечер он написал конституцию в двенадцать параграфов; то была — не в укор будь сказано великому законодателю — просто хартия Либерии. В сущности, то было сороковое издание конституции Соединённых Штатов.
XXIII. Печать у Ротозеев
Здесь оканчивается тысяча сто тридцать третий том Летописей Ротозеев, обширной учёной коллекции, которая одна, сама по себе, наполняет историческое отделение всех больших библиотек. Чтобы закончить рассказ, мы должны обратиться к газетам.
Вот, во-первых, несколько выписок из Умеренности. Это любимая газета Ротозеев, потому что она составляет ожесточённую оппозицию:
Положение дел ужасно; измена ведёт страну к погибели. При мудром и твёрдом правительстве графа Туш-а-Ту Ротозеи были ужасом своих соседей и возбуждали зависть всех наций в мире. Меж тем как армия наша приводила в трепет вселенную, Ротозеи жили счастливые и гордые иод опекою своего великого правительства. Искусные министры снимали с них бремя тех ежедневных забот, которые их теперь удручают. Нет больше покоя этому несчастному народу, принуждённому постоянно думать о своих собственных делах. Национальная гвардия, церковь, школа, община, суд присяжных, публичные лекции, народные читальни отнимают у нас все наши досуги, Нам больше не позволяют забавляться; мы рабы свободы.
Даже женщины, грациозные создания, которым беспечность служит лучшим украшением, превращены и обезображены тою ужасною системою, которая нам навязана. Туалеты, катания по лесу, экипажи, опера, скачки, жокеи, маленькие придворные и городские скандалы, тысячи безделок, составляющих приправу элегантной жизни, не служат более предметом их любезных разговоров. Они рассуждают о религии, о благотворительности, о школах, о политике: точно мужчины, Коли дать им волю, прекраснейшая половина человечества скоро сделается самою скучною и печальною. Неизвестно, отчего бы не сделать их избирателями: мы ещё к тому придём. Тем временем роскошь угасает, вкус портится, художества принимают серьёзный характер: всё приходит в упадок.