— Гей, товарищ, — закричал крестьянин, — с которых это пор ты там наверху кукуешь?
Едва проговорил он эти слова, как Чванда задрожал, выронил из рук свою волынку и, без памяти, слетел стремглав вдоль по столбу на землю, Первое, однако же, о чём он подумал, были его дукаты; он начал рыться в своих карманах, выворачивать свою шляпу, но не нашёл в них ни одного крейцера!
— Дружище, — сказал ему крестьянин, крестясь, — это Бог наказал тебя за то, что ты слишком любишь карты; он дал тебе в кумовья дьявола.
— Ты прав, — ответил Чванда, весь дрожа, — я даю слово, что никогда во всю мою жизнь более не прикоснусь к ним.
Он сдержал своё слово, и, чтобы отблагодарить Бога за избавление от такой страшной опасности, он взял злополучную волынку, под звуки которой плясал дьявол, и повесил её в церкви, на своей родине, в Страконицах. Её ещё теперь можно там увидеть, и нередко слышать поговорки, в которых упоминается страконицкая волынка. Говорят даже, что она ежегодно издаёт звуки именно в тот день и час, в который Чванда играл на ней для сатаны и его друзей.
V. Гуси доброго Бога
В то время, как Венцель рассказывал нам приключения Чванды, я забавлялся, смотря на Нанинку. Она стояла передо мною со сложенными на груди руками, усрмив глаза на рассказчика, и казалось, старалась не проронить ни одного слова из этого рассказа на незнакомом для неё языке. История Чванды не была новостью для высокой девушки; каждый раз, как упоминалось имя героя, она делала страшные гримасы, как бы желая этим показать мне, что она была здесь своя, что она также принимала участие в наших удовольствиях.
— За здоровье Венцеля! — сказал Степан, и затем: — Кого очередь теперь рассказывать?
— Нанинка, — сказал я, подымая свой стакан, — она, наверно, знает какую-нибудь хорошую сказку, а вы, Степан, мне её будете переводить.
— Браво! — сказал Степан.
И он сделался моим переводчиком подле изумлённой служанки.
Нанинка покраснела до ушей, заболтала своими длинными руками, и затем, спрятав их в карманы своего передника, она прямо вытянулась, как какая-нибудь кариатида, Этим она хотела, как я думаю, выразить: «Надо мною смеются». Но, ободренная своею молодою хозяйкою, она глубоко вздохнула, посмотрела на меня, усмехнувшись при этом, и начала нам рассказывать то, что следует, с такими переливами в голосе и с такими телодвижениями, которые были бы в состоянии развеселить любого сенатора, если только таковые существуют в Богемии…
У господина той деревни, в которой я родилась и жила, был сын, такой ленивый, дурной и своевольный ребёнок, что от него имели одни лишь неприятности. Наконец решились отдать его пастору, надеясь, что этому последнему удастся исправить его.
' — Я не хочу ничего делать, — говорил ребёнок, — я родился дворянином, а дворяне ничего не делают. Посмотрите на моего отца!
Пастор объяснил ему, что его отец был уланским полковником, и, так как он не родился принцем, то прежде чем сделаться полковником, ему пришлось быть майором, капитаном, поручиком, кадетом; и для того, чтобы сделаться кадетом, надо уметь читать по любой книге, писать своё имя, фехтовать и знать ещё множество других прекрасных вещей.
— Хорошо, — сказал ребёнок, — в таком случае я хочу быть императором; император ничего не делает.
Пастор опять начал доказывать ему, что император более занят, чем иной крестьянин, что для того только, чтобы отказывать просящим у него места, без всякого права на них, ему понадобились бы сутки в сорок восемь часов.
— Хорошо, — сказал и на это ребёнок, — ну так я хочу быть добрым Богом; добрый Бог ничего не делает.
Пастор только всплеснул руками.
— Подумай, однако же, хоть только о том, моё дитя, что Бог управляет всем миром. Тою же самою рукою, которою Он ведёт по небу солнце, он ведёт и муравья но его дорожке. Одним взглядом видит Он зараз как всю вселенную, так и малейшее помышление, зарождающееся в человеческой голове. Бог никогда не бывает без дела, так как Он вечно любит.
Но ребёнок был упрям; ему непременно отелось быть добрым Богом, так что вечером он отказался лечь спать, если его не сделают властелином всего мира. Ни угрозы, ни мольбы, ничто не помогало, пока наконец, уставши уговаривать, жена пастора, отведя негодного мальчика в угол, не пообещала ему, что завтра поутру он будет добрым Богом. Только после этого он позволил уложить себя в постель.