— А Звонкая Монета? Что с ней сделалось? — закричал я.
— Кто её знает! — отвечала Паломба. — Хоть бы она плакала, хоть бы вырвала себе клок волос, кому какое дело. Плутовство всегда карает себя собственным оружием. Это отлично устроено. Чёртова мука вся разлетается в прах; тем хуже для тех, кому служит дьявол, и тем лучше для честных людей.
— А нравоучение?
— Какое нравоучение? — спросила Паломба, удивлённо взглянув на меня. — Если ваше превосходительство хочет нравоучения… теперь два часа, здесь есть капуцин, который проповедует после вечерни, а собор вы видите отсюда.
— Нравоучение сказки, я вас спрашиваю.
— Синьор, — сказала Паломба, — основываясь на конце моих слов, — суп готов, цыплёнок зажарен и макароны сварены. Добрый молодец, сказке конец! Детей убаюкивают песней, а людей сказками. Чего же вы ещё хотите?
Неудовлетворённый, я сел за стол, и чуть не ломая ножик о белое мясо цыплёнка, сказал хозяйке:
— Ваша история трогательна, и макароны ваши имеют прекрасный запах, но когда я расскажу детям моей родины о похождениях Перлино, я не подам им в то же время обеда; они потребуют нравоучения.
— Ну хорошо, ваше превосходительство, если у вас есть такие деликатные, что не смеются из боязни показать свои зубы, пусть едут попробовать мои макароны. Посылайте их в Амальфи, и пусть они спросят гостиницу Луны. Мы им приготовим в тарелке столько макарон, сколько не приготовит целый Париж.
— Кстати, — прибавила она, — вас ждут, пора ехать. Задувает ветер, и матросы боятся, чтобы ваша светлость не испугалась так, как испугалась утром. Кажется, эта новость вас опечалила? Не бойтесь! Несчастье в прошлом не более как сон, и хоть будущее тоже имеет длинные руки, но пока они ещё нас не держат.
— Спасибо, добрая Паломба, вы отыскали то, что я искал. Одна минута забвения среди долгого горя, немножко отдыха среди ветра и моря, работы и скуки, вот что дают сказки и сны. Действительно, дурак — тот, кто требует большего.
Ессо lа morafita.
МУДРОСТЬ НАРОДОВ,
или
ПУТЕШЕСТВИЯ КАПИТАНА ЖАНА
I. Капитан
Ребёнком (с тех пор прошло много времени) я жил у дедушки, в прелестной деревне на берегу Сены. Помню, что нашим соседом был преоригинальный господин, которого звали капитан Жан. Капитан, как рассказывали, был старый моряк, ходивший пять раз кругом света. Я его и теперь вижу. Это был толстый, короткий, коренастый человек, с жёлтым морщинистым лицом, загнутым, словно орлиный клюв, носом, седыми усами и большими золотыми серьгами в ушах. Он одевался всегда одинаково: летом с ног до головы во всём белом, в широкой соломенной шляпе, а зимой весь в синем, в вощёной шляпе, башмаках с пряжками и узорчатых чулках. Капитан жил один с одной большой чёрной собакой и ни с кем не говорил. От этого на пего смотрели, как на чудовище, и в то время, когда я бывал непослушен, няня стращала ужасным соседом. Эта угроза всегда приводила меня к послушанию.
Несмотря, однако ж, на всё это, я был привязан к капитану. Правда, я не смел взглянуть ему прямо в лицо — мне всегда казалось, что спрятанные под седыми бровями маленькие его глазки метали пламя — но тем не менее я ходил за ним следом и — уж не знаю, как это случалось! — всегда бывал на его дороге. Дело в том, что моряк совсем не походил на прочих людей. Каждое утро в лугах моего дедушки он сидел над водой и с наслаждением, никогда не оставлявшим его, удил рыбу на удочку. В то время, как он, не шелохнувшись, сторожил пескарей, я вздыхал от зависти, так как мне не позволялось даже приблизиться к реке. И сколько было радости, когда капитан звал свою собаку, клал ей зажжённую спичку в рот и спокойно набивал себе трубку, взглядывая на несколько испуганную морду Фиделя. Это было зрелище, забавлявшее меня больше латинской грамматики!
В десять лет не умеют скрывать то, что чувствуют. Капитан заметил моё поклонение и угадал, какое желание грызло моё сердце. Однажды, когда я стоял приподнявшись на носках и, притая дыхание, глядел через пину рыболова на лесу, капитан сказал мне голосом, который раздался в моих ушах, словно пушечный выстрел.
— Подойдите-ка, молодой человек. Вы, как я посмотрю, любитель. Если вы можете просидеть пять минут спокойно, возьмите-ка вот ту удочку, что лежит подле меня. Посмотрим, как вы выйдете из этого положения!
Трудно описать, что произошло в моей душе. Я испытывал кое-какие радости и моей жизни, но никогда волнение не было так сильно, как после этих слов, Я покраснел, слёзы навернулись на глаза, и вот я сел рядом с моряком с удочкой в руках. Я, как Фидель, был неподвижен и глядел на капитана с не меньшей признательностью, чем Фидель. Когда крючок был закинут, поплавок пошевелился.