VII. Да и правда, что за жизнь — эта твоя жизнь? Я пытаюсь говорить с тобой так, чтобы в моих словах не сквозила заслуженная тобой ненависть; говорю так, как подсказывает милосердие, которого ты никак не заслуживаешь. Только что ты вошел в сенат, это многочисленное собрание, где все тебя давно и хорошо знают, — и кто здесь, кто из них тебя приветствовал? На памяти людской такого не случалось здесь ни с кем. А ты еще ждешь оскорбительных речей, когда на тебя обрушился этот тяжелейший приговор — их молчание? Что же еще? А когда с твоим приходом эти скамейки вдруг оказались незанятыми, потому что все прежние консулы, не раз обреченные тобой на погибель, все они, лишь только сел ты рядом, эту часть скамеек оставили пустой, обнаженной, — что ты об этом думаешь и как к этому полагаешь отнестись?
(17) Рабы, клянусь, если б рабы мои разбегались от меня в таком страхе, какой внушаешь ты всем твоим согражданам, я почел бы долгом оставить свой дом, — а ты не полагаешь, что твой долг — покинуть город? Если бы я увидел, что мои сограждане подвергают меня столь тяжкому подозрению, причем несправедливо, я предпочел бы лишиться возможности видеть их, нежели читать в их взглядах всеобщую неприязнь. А на твоей совести столько преступлений, и ты знаешь, что всеобщая ненависть к тебе справедлива и уже давно тобою заслужена, — так какие же у тебя сомнения? Почему ты не бежишь общества тех, чьи убеждения и чувства ты оскорбляешь своим видом, своим присутствием? Ведь если бы родителям своим ты внушал такой непреодолимый страх и ненависть, то тогда, я думаю, ты удалился бы куда-нибудь долой с глаз родительских. А тут отчизна, общая наша мать, давно уже страшится и ненавидит тебя, сознавая, что все до единого твои помыслы устремлены против нее, устремлены на матереубийство! Так неужели ее священные права не вселяют в тебя почтительной робости и ты не последуешь ее приговору, не убоишься ее силы? (18) Вот она обращается к тебе, Катилина, вот какова ее безмолвная речь:
«Сколько лет уже, Катилина, ни одно злодеяние, ни одно преступление не обходится без тебя, не свершается помимо тебя; и казни многих граждан, и притеснения союзников, а подчас прямой грабеж, — тебе одному, кажется, все это сошло безнаказанно и чуть ли не как должное. Ты пренебрег законами и судами и, однако, благоденствуешь, чтобы тем самым и вовсе попрать их и ниспровергнуть. Что же! Я вынесла, как могла, все прежнее, невыносимое, но теперь вся я охвачена страхом, и виной тому ты один: чуть где какой шорох — и я уже боюсь, не Катилина ли; где бы ни возник какой преступный сговор — и тут не обошлось без тебя. Нет, этого вынести уже нельзя! Вот почему — уйди, избавь меня от страха, справедлив этот страх или несправедлив, — я не хочу больше терпеть унижения, я просто устала бояться».
VIII. (19) Если бы отчизна говорила с тобою так, как я это представил, — неужели ты не внял бы этой речи, пусть даже она не подкреплена силой? Ведь что-то же заставило тебя самого добровольно отдаться под стражу,97 заявить, что, желая с себя снять подозрение, ты готов поселиться у Мания Лепида! А когда тот не принял тебя, ты даже ко мне осмелился прийти с просьбою о приюте. Но и я ответил, что ни в коем случае не могу пребывать под одной крышей с тобою, ибо довольно с меня уже опасности жить с тобой в одном городе. Получив такой ответ, ты отправился к претору Квинту Метеллу, где тоже был отвергнут. И тогда ты перебрался к своему товарищу, достойнейшему Марку Метеллу, полагая, очевидно, что и в охране он будет всех усерднее, и в надзоре всех бдительнее, и в воздаянии всех тверже.
Так скажите, долго ли может уклоняться от заточения тот, кто сам — и по достоинству — назначил себе участь узника? (20) Что же тогда ты медлишь, Катилина, почему не удаляешься в иные края, — если встретить смерть как должно у тебя не хватает духа! — почему не вручишь бегству и уединению свою жизнь, исторгнутую из рук великого, справедливого, заслуженного возмездия?
«Доложи сенату», — говоришь ты. Итак, ты требуешь обсуждения в сенате и утверждаешь, что если все сословие примет решенье о твоем изгнании, то ему ты готов повиноваться. Нет, докладывать я не стану, — не в моих это правилах. И все же я доставлю тебе возможность понять, что думают о тебе отцы сенаторы. Вот я говорю:
— Уйди из города, Катилина, освободи республику от страха, отправляйся в изгнание, да, в изгнание, если ты ждешь непременно этого слова, ступай!
Ну, что? Ты слышишь? Ты замечаешь, что они молчат? Постигаешь ли смысл этого молчания? Они стерпели мои слова, они молчат. Так зачем же ты ждешь их законного приговора, — ведь молчаливую их волю ты уже угадал! (21) В самом деле, если бы я то же самое сказал Публию Сестию, этому благородному юноше, или Марку Марцеллу, — вот этот доблестный муж,98 — то здесь же, немедленно, сенат наложил бы на меня, на консула, свою мощную десницу и был бы прав. Но вот речь идет о тебе, Катилина, и они остаются невозмутимы, а это значит, — они одобряют! Сенат не возражает — вот тебе его постановление. Они молчат, — и это их вопль. И они, чей приговор, по-видимому, для тебя так много значит, как ни мало значит для тебя их жизнь, — они, повторяю, не одиноки. Немногим раньше ты мог слышать голоса римских всадников, честнейших, благороднейших мужей, да и прочих доблестнейших граждан, что столпились вокруг сената. Ты видел, сколько их, понял, чего они добиваются? Мне стоит большого труда удерживать их руки, их мечи, и мне ничего бы не стоило попросить их сопровождать тебя до самых ворот, когда ты решишься покинуть то, что уже давным-давно стремишься превратить в пустыню.
IX. (22) Да полно, к чему эти разговоры? Разве может что-нибудь тебя усмирить? Да чтобы ты когда-нибудь исправился? Чтобы ты решился так или иначе бежать? Чтобы ты обдумал возможный путь на чужбину? Боги бессмертные, внушите ему эту мысль! Правда, если ты, устрашенный моими словами, решишь удалиться в изгнание,99 — о, какая буря ненависти, предвижу я, надо мной разразится! Нет, не сейчас, когда память о твоих злодеяниях еще слишком свежа, а впоследствии. Но пусть будет так — лишь бы это бедствие осталось моим частным делом, не сопряженным с опасностью для республики.
Однако не приходится требовать, чтобы ты смутился при виде своих пороков, убоялся законного возмездия, отступился перед невзгодами республики. Ибо не таков Катилина, чтобы стыд мог отвратить его от низости, страх — от опасности или здравый ум — от наваждения.
(23) Вот почему я еще и еще раз повторяю: ступай! — и если я и вправду твой враг (а прежде ты так и говорил), если ты не прочь раздуть бурю ненависти против меня, то направляйся прямо в изгнание! Ведь если ты сделаешь это, если ты по приказу консула удалишься в изгнание, то я не знаю, удастся ли мне выстоять под тяжестью людских толков, под тяжестью этой ненависти. Ну, а если ты жаждешь послужить моей чести и славе, то захвати с собой свою шайку отвратительных негодяев и перебирайся к Манлию! Подними мятежом самых пропащих граждан, отдели себя от граждан добропорядочных, объяви войну отчизне, потешься нечестивым разбоем, и тогда станет видно, что я не гнал тебя на чужбину: тебя ждали в твоем кругу — я лишь передал тебе приглашение.