Когда Уайлд присягает в верности «кардинальным добродетелям» — это смешно, но это еще не сатира. Сатира в том, что он истово в это верит и не видит разницы между своей моралью и моралью «великих мужей» прошлого и настоящего. Сказать, что в шайке Уайлда (как вообще в преступном мире) свои законы, будет не совсем правильно: здесь те же законы, что и в мире официальном (в «легальных сообществах», как подскажет сам Уайлд), разве что нравы погрубее и пооткровеннее. Здесь так же нанимаются «руки» для исполнения «работы» и так же прижимисто оплачиваются ее результаты — с тем чтобы «руки» не избаловались и, работали дальше. Здесь так же безжалостно избавляются от тех, кто, не оценив мудрости и заслуг «работодателя», выказали неблагодарность и искали своей корысти. В железном кулаке держит свою банду Уайлд. Время разбойной вольницы миновало. Распри по случаю присвоенных подручными вещей, если они не решаются кулачными аргументами, неизменно выливаются в прения с политической окраской. В главе «О шляпах», кажется, и сам Филдинг забыл, что пишет об уголовниках, и со всей страстью обрушился на принципы («разные головные уборы»), исповедуемые, по взаимной договоренности, противными сторонами — дабы легче было вводить толпу в заблуждение. Или глава «Любопытные анекдоты из истории Ньюгета»: любому тогда было ясно, что победа Уайлда над Джонсоном — это отражение старой, еще 1730-х годов, борьбы Уолпола с Ч. Таунзендом, завершившейся полным торжеством Уолпола. Но вчитаемся в этот «анекдот» внимательнее. Уайлд облачается в «пышные одежды», совлеченные с Джонсона, однако костюм оказывается не по нему: халат не греет, жилет велик, шляпа тяжела. Если по-прежнему считать, что Уолпол — это Уайлд, а Джонсон — Таунзенд, то возникает недоразумение: почему костюм ему не впору, если Уолпол, по мнению даже своих недругов, был более приспособлен к своей должности, чем Таунзенд (что и доказала его тогдашняя победа)? Дело в том, что Филдинг уже подключил события недавние — падение Уолпола и перемены в кабинете, когда в кресло премьера сел граф Уилмингтон, талантами государственного человека действительно не блиставший. Вот он-то и скрылся теперь под маской Уайлда-победителя, а развенчанный Джонсон — это Уолпол. Эта смена масок подана намеком, но в том и сила политических аллюзий, что они неопределенны и двусмысленны, так что их прямое толкование как бы доверяется читателю: думайте!
Сегодняшний читатель не расчувствует всей прелести этой игры — да в этом и нет нужды. Злободневные намеки погасли, и мы воспринимаем «Джонатана Уайлда» как сатиру на плутовство, поразившее общество сверху донизу. И Уайлд — символ этого плутовства, изощренного и виртуозного, подлинно достигшего высот величия. Это почти инфернальный образ, и отчасти правы критики, ставящие его на одну доску с Сатаной из поэмы Мильтона. Во всяком случае, он дьявольски находчив и остроумен. Его стратегическое дарование удостоверил, ни много ни мало, А. В. Суворов, подкрепивший однажды свой маневр ссылкой на «правило Ионафана Великого — отлагати мщение до удобного случая». Мы не располагаем авторскими признаниями, но, думается, Филдинг должен был любить этого героя, как Гоголь любил своих монстров. Ведь Уайлд — движитель интриги, и Филдинг возжигает от него не только сатирические молнии, но и просто комические шутихи (как его разговор с новоиспеченной супругой Летицией или унесенный на тот свет штопор). Уайлд — герой без психологии, Филдинг рассмеялся бы при мысли, что у Джонатана есть «душа». Злодей — он и есть злодей. Некоторое шевеление совести он пресекает по команде из головы. Его чувства элементарны: любовь — это известного рода голод, верность — это взаимовыгода. Вопрос об «исправлении» Уайлда не может и возникнуть (а уж какие негодяи тогда возрождались к новой жизни!): Уайлд, собственно, даже не злодей, а само воплощение зла. И антиподом его выступает, естественно, воплощение добра — бывший школьный приятель, а ныне ювелир Хартфри. Своей образцовостью он давно раздражает критиков, отказывающих ему в правдоподобии. Но ведь все, что происходит с ним по злой воле Уайлда, совершенно правдоподобно. Он доверился негодяю, тот свел его с другим негодяем, последний его обобрал, а первый еще добавил — и вот Хартфри банкрот. Должники, кредиторы и друзья от него отвернулись, поручительства у него нет — и вот он в тюрьме. Машина правосудия работает с отменной расторопностью — и вот он уже на пороге смерти. Кто виноват — Уайлд? Не только: виноват и сам Хартфри. Он плохой купец. Его Доверчивость к людям, мягкость с должниками, щепетильность в вопросах чести — на что он рассчитывал, имея такие качества? С ними хорошо, пока все хорошо, но такого не бывает, когда рискуешь, — а без риска ты не купец. Но довольно о «добродетельном купце», важно другое: обыкновенный человек, не герой, Хартфри устоял против зла и явил то обыкновенное величие, которое не надо ставить в кавычки. И это — правда, хотя бы и оставались сомнения в правдоподобии средств. Но радужный финал не может отменить Уайлда и его страшной правды.