Позднейшие исследователи найдут его теоретические положения недостаточными. Путано, скажут они, говорится о «комическом романе» — почему он комический, если в нем не одно «смешное», но есть и «все самое высокое», что составляет принадлежность «серьезного романа»? Ученые, похоже, не учитывают, что, оперируя классицистической терминологией (другой в его распоряжении не было), Филдинг разумел под «комическим» сугубо человеческое, земное, обыденное, то есть, скажем мы сегодня, ратовал за демократическое содержание искусства, о чем сообщил языком привычной ему поэтики: «...комический роман... выводит особ низших званий и, следовательно, описывает более низменные нравы». Находили неубедительными и рассуждения Филдинга об «истории» и «поэзии», когда, следуя логике Аристотеля («поэзия философичнее и серьезнее истории: поэзия говорит более об общем, история — о единичном»), он ставил «историю» Дон Кихота (здесь синоним «биографии») выше «Истории» испанца Марианы. У Филдинга простая и верная мысль: художественная типизация скажет о человеке больше, чем абсолютный исторический факт, поглощающий человека. Филдинг безусловно рассуждал как реалист, давая типическую характеристику миссис Тау-Вауз: «...если когда-либо крайняя буйность нрава, жадность и бесчувствие к человеческому горю, приправленные некоторой долей лицемерия, соединялось в женском облике, — этой женщиной была миссис Тау-Вауз». Вообще же к истории Филдинг питал настороженно-недоверчивое чувство, его творческие помыслы лежали всецело в современности.
Выискивая недостатки в теоретических соображениях Филдинга, ученые педанты забывают (может быть, умышленно), что перед ними не профессиональный эстетик, а писатель, который к своим заключениям идет от собственной практики. Реалистический роман Филдинга не мог не быть комическим, поскольку комическим по преимуществу было его дарование. У Филдинга был пародический, пересмешнический склад ума (он подлинно сын своего века) — отсюда его тяготение к откровенному бурлеску, и не только в драматургии, где он, по собственному признанию, «стяжал... некоторый успех», но и в прозе. Образцовой пародиейбурлеском была его «Шамела», где пародирование было выдержано на всех уровнях (жанр, стиль, сюжетные коллизии и мотивы поведения и т. д.).
В происхождении романа «Джозеф Эндрус» обычно видят литературный казус: начавшись как пародия на «Памелу», он с появлением пастора Адамса перерос первоначальный замысел и стал «комическим романом». Эта точка зрения требует уточнений. Я бы не стал преувеличивать пародийных намерений Филдинга в связи с романом Ричардсона, тем более что Филдинг на титуле книги так объявил свое творческое намерение: «Написано в подражание манере Сервантеса, автора Дон Кихота». «Дон Кихот» — тот действительно начинался как пародия на рыцарские романы, но после второго выезда героя он перерос пародийный замысел и стал автономным эпическим произведением, имея в качестве первоисточника саму деятельную жизнь. У Сервантеса, таким образом, две «манеры» — какой же подражал Филдинг? Очевидно, не пародической, поскольку в этом искусстве ему не было нужды подражать кому бы то ни было. Филдинг «подражал» (все-таки правильнее закавычить это слово — хотя бы из цитатных соображений) Сервантесу-эпику, заимствуя у него даже аргументы в пользу правомочности жанра: «...произведения эпические с таким же успехом можно писать в прозе, как и в стихах» (Сервантес), «эпос... возможен и в стихах и в прозе» (Филдинг). И если Сервантес с законной гордостью говорил: «Для меня одного родился Дон Кихот, как и я — для него», то так же ясно осознавал новаторское значение своего предприятия и Филдинг: «...литература того рода, в котором до сей поры никто еще, насколько я помню, не пытался писать на нашем языке».
Скажем сразу: на эпический простор роман «Джозеф Эндрус» вывел пастор Адамс, бредущий в Лондон искать издателя для своих проповедей. Чего мы могли ожидать от Джозефа, озабоченного сохранением своего целомудрия? Только героического поведения в альковных сценах. А пастор вывел нас на дорогу, кишащую людьми, которые делают нужную в жизни работу: обирают постояльцев, остаются без гроша за душой, грабят кареты, помогают страждущему, обижают безответного — разнообразно живет дорога! Роман оставляет впечатление шумной многолюдности, хотя действующих лиц в нем гораздо меньше, чем в «Памеле» (соответственно 81 и 134), не говоря уж о «Дон Кихоте» (669). Адамс главный герой романа, и конечно несправедливо, что для краткости роман традиционно называют другим именем. Джозеф — пассивный герой, события происходят с ним, а пастор — творит события, подталкивает их. Он неспешно заходит на постоялый двор, проходит на кухню, закуривает трубочку — и с нарастающей быстротой начинают совершаться события. Часто они комического свойства — пастор рассеян и забывчив, еще чаще — трагикомического, потому что пастор не умеет кривить душой и насмерть стоит за истину и справедливость. В отличие от Дон Кихота, Адамс не беззащитен в мире дикости и произвола, больше того — он торжествует над ними. Последнее слово всегда за Адамсом и в перепалках с «коллегами» Барнабасом и Траллибером, и в опасных прениях с невеждой-судьей, и в гневном увещевании злобных подхалимов загулявшего сквайра. На крайний случай остаются самые сильные аргументы пара кулаков и суковатая палка.