Две дороги, то есть распутье — это древнейший символ, а выбор непременный мотив сатирико-назидательной литературы загробных хождений и видений. Интересно сравнить Филдинга с близким ему по духу и в хронологии жанра Кеведо. В «Сновидениях» Кеведо есть «Сон о преисподней» (1608), и в этом сне — тоже две дороги: узкая, тернистая тропа — и ровная, торная дорога. Так вот, первая — это стезя добродетели, и по ней, вздыхая и охая, ползут унылые личности. Зато по другой, ведущей прямо в ад, валят толпы народа и катят экипажи. У Кеведо спасение дается каторжным трудом — какая же в нем радость? У Филдинга этот путь только что не усыпан розами. Подлинно, надо быть безумцем, чтобы своротить на другую дорогу. Огромна разница между просветительским сознанием и сознанием кризисным, разуверившимся в человеке.
Здесь же, у развилки (гл. V), происходит знаменательная сцена с будущим монархом. Травимый и хулимый толпой, он говорит продолжительную речь, принятую восторженно (толпа переменчива в своих настроениях). Смысл его речи сводится к тому, что свое высокое предназначение король видит в служении общему благу. Нет сомнения, что Филдинг вполне разделяет его благородные мысли. Столь же близкую к идеальной фигуру он выведет потом в «Томе Джонсе»: там это цыганский король. Но имел ли этот идеал почву под собой? Разве что не земную, как в «Путешествии». Да и тут за королем, выбравшим дорогу Добродетели, побежал министр — с намерением образумить и вернуть на дорогу Величия, и мы не узнаем, чем это кончилось. Есть в «Путешествии» еще один король (гл. XVII): он неплохо начал, но постепенно придворные партии прибрали его к рукам, и он исподличался. Похоже, что из персонажей «Путешествия» «добродетельный король» менее всех обоснован даже в сказочно-аллегорическом плане.
И наверное, исключая его одного, духи-путешественники и некоторые из встреченных по пути и особенно у врат Элизиума могли иметь земных прототипов. Первых читателей «Путешествия» этот вопрос наверняка занимал. К лорду Скареду дана сноска: «...в панегирических пассажах этого сочинения всегда разумеется некое определенное лицо, в сатирических же ничего личного нет». Рассказчик явно лукавит: «панегирических пассажей» в этом от начала до конца сатирическом сочинении всего два-три. Филдинг просто-напросто интригует нас. Но некоторых действующих лиц читатель, несомненно, узнавал. Да и как не узнать в «комичном субъекте», суетящемся у Колеса Фортуны, драматурга и актера Колли Сиббера, многострадальную жертву сатирических нападок Филдинга? И все же наличие реальных прототипов не главное в сатире: пройдет время — они забудутся. Важнее задаться другим вопросом: зачем написано это произведение? Какие мысли волновали автора? И кому он доверил высказать их?
Здраво рассуждая, он должен был доверить их рассказчику, умершему от «душевной лихорадки». О нем известно мало. Скорее всего, он из числа «чердачных поэтов», что перебивались случайными работами и кончали в безвестности. Ничто не мешало Филдингу скрыться за этой «маской» — и потому, что самоуничижительные характеристики в традициях мениппеи, и потому, что кто-кто, а Филдинг знал цену куску хлеба на Граб-стрит. У рассказчика, в свою очередь, своя «маска»: он — «зритель», он добросовестно описывает все, что видит, воздерживаясь, как правило, от комментариев (в этом его отличие от «цензора нравов» в эссеистике Стиля и Аддисона, как и в эссеистике самого Филдинга). Это вполне закономерно: поза судьи неуместна в присутствии Миноса. Поскольку внешне рассказчик ничем себя не проявил, послушаем его отчет адскому судье: «Я признался, что в молодые годы отдал щедрую дань вину и женщинам, но ни единой живой душе не учинил вреда и от добрых дел не бегал, и пусть в том мало добродетели, но никому не отказывался помочь и дорожил друзьями». В этих словах обычно видят признание Филдинга в собственных молодых прегрешениях. Может, и так, но важнее, что похожие признания делались и прежде и позже. Вот, например, в фарсе «Совратители, или Разоблаченный иезуит» (1732) старый греховодник говорит: «...какие у меня грехи — разве те, что у всякого честного человека. Правда, в двадцать пять лет я питал слабость к прекрасному полу, а в сорок не мог устоять перед бутылкой, зато я всегда делал столько добра людям, сколько мог, а это главное». И много лет спустя, в «Томе Джонсе», в защиту нагрешившего героя будут сказаны такие слова: «...это недостатки юношеской несдержанности... они в нем щедро искупаются благороднейшим, отзывчивым и полным любви сердцем». Замечено, что некоторые мысли сопровождали Филдинга на протяжении всей его жизни — он постоянно возвращался к ним, словно испытывая их в новых обстоятельствах, примеряя на новых героев, и не сказать, чтобы они оставались неизменными. Здесь, например, высказывая суждение о добродетельном человеке, Филдинг обнаруживает весьма широкий взгляд на вещи: человеку с «добрым сердцем» позволительно заблуждаться. Однако в социальных трактатах конца 1740-х годов и в «Дневнике» его взгляды посуровеют, и «золотое сердце» вкупе с сомнительной моралью (полковник Джеймс в «Амелии», 1751) заслужит у него лишь ироническое отношение. А пока его оптимизм питает вера в то, что доброжелательство, открытость и, главное, добрые дела делают человека добродетельным.