Переводчик «Путешествия» сталкивается с трудностями, всякий раз по-разному понимая слово «character», которым пестрит этот текст: это и совокупность душевных качеств («характер»), и отдельное качество («черта»), и общественное положение героя («роль», «персонаж»), и внешний облик. Если включиться в игру и помнить, что Юлиан, претерпевая длинный ряд перевоплощений, выступает в разных ролях, то нужно признать, что этот император — характерный актер (среди императоров, мы знаем, были и актеры): в его обширном репертуаре немало выразительных ролей, да и маловыразительные персонажи уж какой-нибудь характерной чертой отмечены. И сыграны эти роли по-разному: в одной исполнитель убедителен, в другой — меньше, а третью вовсе скомкал. Как всякий актер, Юлиан не знает, кого он будет играть в очередной раз: как все, он тянет жребий и объявляется всегда в неожиданном качестве. Всего три роли отвечают его амплуа: генерал, король, государственный муж. Что можно сказать в пользу такой «театрализации» земных мытарств провинившегося императора? Прежде всего: почему Юлиан? Я не сомневаюсь в том, что вслед за А. Шефтсбери (и предвосхищая, например, А. Герцена) Филдинг видел в Юлиане просвещенного монарха и трагического героя. Однако такому Юлиану нечего делать в его загробной пикареске, и он является нам в плутовских масках, поскольку в расхожем представлении Юлиан был лицемер и притворщик, в одночасье перешедший в язычество. Одним словом, лицедей. А лицедейством был пронизан «век»: именно в это время отмечается чрезвычайное оживление метафоры «Жизнь — это Театр» («Весь мир лицедействует»). Всю первую половину века моралисты тревожно отмечали растущую моду на маскарады. Напомню, что первой публикацией Филдинга была поэма «Маскарад» (1728), а первой поставленной пьесой — «Любовь под разными масками». Тема маскарада возникает позже в романах «Том Джонс» и «Амелия». Всюду были маски. Романы и поэмы выходили анонимно (это маска!), на титуле в лучшем случае выставлялась фамилия издателя. Фигура подставного издателя обычная черта тогдашнего романа. Или памфлеты и выступления в периодических изданиях, публицистика — там сплошь псевдонимы. Несколько псевдонимов было и у Филдинга. Лицемерие (то есть лицедейство по убеждению) вещало с церковных кафедр, и то же в политике: отменным актером был Уолпол, умевший увлечь, зажечь, заговорить палату — и провести нужный билль. Тасовка мест и должностей, производимая им что это, как не перераспределение «ролей»? Все было так непрочно! Судьба самого Филдинга свидетельствует об этом красноречиво: после десяти лет в «роли» драматурга жизнь его, с какой стороны ни посмотреть, была неустроенной. Еще одна метафора была тогда в большом ходу: «Жизнь — игра судьбы». Игра судьбы и театр — это близко. Собственную эпитафию Дж. Гея «Все в свете есть игра, жизнь самая ничто...» (пер. H. M. Карамзина) можно понимать и так, и так. Капризный нрав Фортуны, вздорно раздающей счастливые и несчастливые билеты, был всем известен. Как раньше маскарад, так здесь лотерея стала знамением всевластия этой «царицы всего суетного» (Шефтсбери). Мода на лотереи и распространение азартных игр также приобрели характер национального заболевания. О превратностях судьбы не давали забыть события не столь давнего прошлого (Республика, Реставрация), регулярно освежаемые в памяти Стюартами, приходившими из Франции. Совсем свежим в памяти был крах Кампании Южных морей в 1720 г., от которого иные из пострадавших не могли оправиться еще и в 1730-е годы. Превратности судьбы («и прочее» из полного названия «Путешествия») — это ведь о Юлиане, о каждой его роли — и о всех вместе.
Возможен и другой взгляд на «Путешествие». Каждая глава, рассказывающая об очередном воплощении новоявленного Агасфера, это «характер», но не в классической форме, каким он дан у Теофраста и какие писались в XVII в. и еще XVIII в. (например, Честерфилдом): он приноровлен к вкусам современного читателя и дан в форме популярных повествовательных жанров (язык не поворачивается сказать: «роман», но именно это имеется в виду). Тогдашние авантюрные, криминальные, галантные романы, как заимствованные с континента, из Франции, так и национального происхождения, — это по большей части «жизнеописания» от первого лица с непременной «моралью». Таковы они и здесь, но написанные чрезвычайно компактно. Филдинг дает «обозрение» эпохи, это парад ее пороков, ее типов, предельно обобщенных и литературно-условных, отвлеченных от признаков места и времени — от Англии середины XVIII в. При этом Филдинг понимал, что логика жанра («обозрение») при известном запасе жизненных впечатлений уводит в однообразную бесконечность. И он на скорую руку мотивировал незавершенность сочинения ссылкой на дефектность рукописи (якобы по небрежности дарителя многое в ней утрачено).