Интенсивная дружеская переписка, которую поддерживал Н. А. Львов в течение всей жизни, стала источником оригинального поэтического стиля, нашедшего наиболее полное выражение в его посланиях 1790-х годов. Эстетика классицизма предусматривала жанр эпистолы — фактически это были отвлеченные моралистические, философские или натурфилософские трактаты, облеченные в александрийские стихи. Обращение в них к конкретному лицу было в достаточной мере условным, а задача авторского самовыражения не ставилась.
Резкий разрыв с предшествовавшей традицией происходит в эпистолярной практике Н. А. Львова и Ю. А. Нелединского-Мелецкого в 1780—1790-е годы. В значительной мере этому способствовало крайнее сужение читательской аудитории, ее ограничение ближайшими родственниками и знакомыми поэтов, позволившее ввести в письма и послания разговорные интонации, элементы пародии. Требования классицистической эстетики как бы не достигали ареала бытования этих произведений, что давало возможность свободно экспериментировать, а порой вводить в стихи рискованные шутки и галиматью. Необходимо отметить поэтому, что послания Н. А. Львова 1790-х годов, несмотря на их различные художественные достоинства, относятся несомненно к числу наиболее примечательных достижений его дарования. Феерическая череда теснящих друг друга образов, внезапная смена фокуса авторского зрения и планов повествования, полеты причудливой фантазии, пародирование различных стилистических систем, метрические эксперименты, объединение в одном ряду высокой, низкой и диалектной лексики — все это способствует созданию неповторимого художественного мира в посланиях H. A. Львова, центральное место в котором занимает тема творческой личности. Осознание ценности собственного опыта позволило Н. А. Львову свободно использовать автобиографический материал, фиксировать самые неожиданные мысли и переживания. Историческая перспектива подтвердила плодотворность предпринятых поэтом поисков — в литературе начала XIX века дружеское послание, сохраняющее свою связь с экспромтом, импровизацией, заняло одно из центральных мест.
В значительной мере близки посланиям Н. А. Львова 1790-х годов его поэмы — их роднит ориентация на разговорную речь образованных людей того времени, ирония, свободное варьирование лексики. Первая из трех его поэм «Зима» вышла в 1791 году отдельным изданием столь малого тиража, что через пять лет И. И. Мартынов поместил ее в редактируемом им журнале «Муза» как литературную новинку. Оригинальность поэмы определена изяществом ее композиции: первая часть «Зимы» строится на развернутом уподоблении наступления этого времени года приезду богатой барыни, перекраивающей все по собственному желанию. С другой стороны, морозы для автора неотделимы от русского «золотого века», гармонического уклада, видеть который еще сейчас можно в «дальних русских деревнях». Однако зимняя стужа обнаруживает полную к ней неприспособленность земляков поэта, отошедших от образа жизни своих предков, утративших силу и здоровье. Наконец Солнце сжаливается над бедствующими россиянами и повелевает отослать Зиму на север. Недавняя госпожа сама оказывается в бедственном положении и становится объектом насмешливого изображения. Иерархия ценностей, защитником которой, казалось бы, выступал Н. А. Львов (превосходство патриархального состояния, никчемность изнеженных современников и т. д.), в мгновение ока опрокинута, авторская же точка зрения теряет обманчивую однозначность. Заключение поэмы, перекликаясь с историософскими воззрениями Г. Лейбница (скорее всего опосредованно, через вольтеровского «Кандида»), подчеркивает сложность позиции поэта, не претендующего на знание абсолютной истины. Происходит также смещение акцентов во всей поэме: картины святочных игр и гуляний как бы олицетворяют многообразие и пестроту жизненных явлений, а насмешливое изображение россиян, сохраняя, безусловно, свою ценность для автора, приобретает второй план, пародийный по отношению к сатирической литературе русского Просвещения, в которой обличение галломании давно стало общим местом.