требует, чтобы доходили письма: пусть-ка он, рожа проклятая, справится, скоро ли тамбовские архитекторы курьером ездят, и посмотрит на мое письмо. Через 10 или 12 дней еду я в Питер наверное, накопав и отправя на барках или, лучше, на барке уголь. Что там прикажете на оном жарить?
Здесь, брат, новостей меньше еще, нежели у вас; но из Петербурга ко мне пишут: 1-е, что аглинский один капитан приведен был к присяге и со всеми матросами, что он видел в Северном океане рыбу Краген в 7 верст длиною; 2-е, что другой доезжал до 89-го градуса северной высоты к полюсу и в темноте вечной освещен был одним только пламенем огнедышащей горы; 3-е, из Парижа пишут, что Комус, известный физик, изобрел посредством магнитной силы 2-е часов, по литерам коих двое людей за 15 верст или за три мили говорить могут. Если бы К<атерина> Я<ковлевна> за 15 верст только от Борович была, то, сидя один у аглинского камина, сказал бы ей по литерам: чернобровая моя и несравненная губернаторша, художница преизящная, вымарай ты сажею своего Ганюшку и скажи ему, чтобы он не закаивался писать к преданному вам угольщику Львову.
4. Г. Р. ДЕРЖАВИНУ{*}
30 октября 1786 г. Петербург
Между тем как я не могу добиться, чтобы отписали в Тамбов удовлетворительное обиженному губернатору письмо, получено здесь у Петра В<асильевича> Завадовского известие, что новый тамбовский Аполлониус, остановя торжественный ход при открытии училища, говорил речь, которой, по мнению его, подобной нет на русском языке.
Ты можешь быть уверен, спорил ли против сей истины или нет; но речь сия тотчас послана была к императрице. Едва ушел адъютант, как вошел в комнату Тимофей Иванович прощаться с Петром Васильевичем; тот в жару риторическом, которого я тушить был не намерен, благословил его новостью, как поленом. Я весьма благодарил случай, что допустил меня быть свидетелем явления, которое без того было бы автору невыгодно. Он лишь только открыл рот, чтобы сказать, что это имитация, что сочинитель ее, может быть... как я, бесстыдным образом прервав, затрубил: «Зачем хотите вы отнять счастие у бедного однодворца? вам он не известен, а я об нем наслышался» и проч. ... Потом, оборотясь к Петру Васильевичу: «Вот, Петр Вас<ильевич>, теперь за то, что похвалили, станут говорить, вы увидите, что это не он сочинил, что ему написал или поп, или учитель, а может, и самого архиерея не пощадят». Тимофей Иванович замолк, простился, попенял, что я его не люблю, и забыл, и, вышед из комнаты, вчера уехал в Олонец, не предуспев распустить никаких вредных слухов против автора и его духа, то есть «genie»[1]. Я не видал еще речи, она не возвращена от государыни; но вчера граф А<лександр> А<ндреевич>, приедучи изо дворца, слышал, как ее хвалили, и хвалил сам.
Да знаешь ты это, брат, что Марк Аврелиеву речь говорил не Аполлониус по-латыни, а Томас по-французски? То-то, смотри, смекай. Мы молчим крепко, однодворца хвалим из всей мочи и говорим, вздыхая: «Вот как добрые дела трогают и нечувствительных тварей: это бюрлеск».
Между тем, если ты чрез две почты не получишь от меня ответу о твоем удовольствии, то проси Ивана Васильевича возобновить просьбу его об оном, потому что ты знаешь, что такие дела здесь холодно принимаются, если их не повторять. Прости, поклонись жене Аполлониуса.
5. Г. Р. ДЕРЖАВИНУ{*}
1 ноября 1786 г. Петербург
Пишу оттого на книге, что бумаги нет, и пишу ночью и у переплетчика. Однодворец сильным красноречием прервал здесь силу магнита и толки чудес. Весь город только и говорил, что о жене г. Ковалинского, которая, будучи усыплена силою магнетизма посредством г-на Бланкеннагеля, говорила во сне вещи, ей и наяву не только неизвестные, но и быть известными не могущие. Однодворец приехал с своим магнетизмом и заставил о себе без исключения говорить и двор и город; на сих днях будет он в газетах, в которые княгиня Дашкова поместить было его сопротивлялась: но ее сиятельство уговорили... И простое, но сильное красноречие простым, наивным, ласкательным и необычайным образом пойдет по свету: оно стоит этого путешествия и за то уже за одно, что заставило уронить несколько тех драгоценных слез, которые, по желанию всех верных сынов отечества, от одной только радости упадать долженствуют. Многие подозревают тут многих авторов, а я одного; многие теперь автора и называть зачинают. Я спорю и стою, что не тот, и хотя Тимофея Ивановича и нет уже здесь, но мне еще не пора согласиться.