Возьмется ли он теперь за эту работу? Сможет ли сделать?
Вот и знакомый с детства дом!
Анохин очень обрадовался, когда увидел в одном из окон слабый свет. «Хорошо, хоть с постели поднимать не придется», — подумал он, отворяя калитку.
2
Дверь открыла жена художника. Она с испугом и удивлением отступила назад, увидев человека в кожаной куртке.
— Не узнаете, Варвара Васильевна?
— Н–нет.
— А я, Варвара Васильевна, всегда вас помнил.
— Простите… Темновато… Проходите, пожалуйста.
— Не беспокойтесь, прошу вас. — Анохин прошел в комнату и спросил с улыбкой: — Неужели вы не помните Петю Анохина?
— Варя, кто там?
На пороге появился сам хозяин — бородатый, взъерошенный, в накинутой на плечи куртке.
— Петр Федорович! — закричал он. — Товарищ Анохин! Варя, ведь это сам товарищ Анохин к нам! Как же ты не узнала его?
Варвара Васильевна совсем смутилась.
— Простите, ради бога… Не ждали… В такой час… Раздевайтесь, проходите, пожалуйста. Я сейчас… Хотя бы чаю… У нас, знаете ли, рядом военные стоят… Я думала, снова по поводу уплотнения.
Анохин пожал обоим руки, отказался от чаю, сославшись на позднее время, и сообщил, что пришел он по важному делу.
— Прошу ко мне! — сразу посерьезнел хозяин и показал на распахнутую дверь кабинета.
Анохин вошел в знакомую комнатку, огляделся и про себя отметил, что постарел, к сожалению, не только хозяин. Одряхлел и кабинет, вроде бы и размерами меньше стал. Видно, не находят сбыта загромождающие углы кабинета скульптуры и висевшие на стенах картины, — время не то. И все же для Анохина, так давно не приходившего сюда, это было возвращение в один из самых приятных уголков его юности.
Анохин достал из внутреннего кармана куртки фотографию, размером с открытку, и протянул ее Собакину:
— Скажите, Константин Васильевич, могли бы вы нарисовать большой портрет этого человека?
Художник осторожно взял карточку, положил на мольберт, придвинул лампу и принялся внимательно вглядываться в изображение.
Молчание длилось минуту–другую–третью. Карточка на мольберте казалась удивительно маленькой, и Анохин с каждой секундой все больше опасался, как бы художник своим отказом не положил конец всей его затее. Он очень дорожил этой фотографией. Досталась она ему по счастливой случайности, когда он встретил в Петрограде одного из товарищей по Шлиссельбургской каторге. Не зная, что подарить Петру на память, тот не без сожаления вынул из бумажника эту фотографию и на обороте написал: «Анохину от друга–каторжанина…»
— Это, вероятно, Ленин? — тихо произнес Собакин.
— Да.
Художник прошел к письменному столу, разыскал лупу и снова вернулся к мольберту.
…Говорят, в Москве и Петрограде уже появились цветные литографии — портреты Ильича. Если бы не эта затянувшаяся свара с эсерами, давно уже следовало достать их для Петрозаводска…
— Какого цвета у него костюм?
— Вероятно, черный.
— А может, коричневый?
— Возможно.
Снова долгое молчание и очередной вопрос:
— Борода ведь, кажется, у него рыжая?
— Да. Не совсем. Если чуть–чуть с рыжинкой. А скорее всего темно–русая.
Художник поднял взгляд на Анохина и впервые улыбнулся:
— По–моему, вы явно хотите приукрасить своего вождя.
«Скорее бы он говорил что–нибудь определенное», — уже с досадой подумал Анохин.
Наконец Собакин откинулся в кресле, потер ладонью уставшие глаза и произнес:
— Попробовать можно… Вам, конечно, это нужно очень срочно?
— Да, конечно.
— Значит, сухая кисть. Тон сепии.
— Только нам нужен очень большой размер.
— Какой?
— Аршина полтора, лучше — два, а то и три.
— Размер значения не имеет. Так и быть, попробую. Работа не из легких.
— Мы хорошо заплатим. Дадим хороший паек.
— Я не об этом, — поморщился Собакин. — Просто я не уверен, что удастся сделать что–либо стоящее, что–то внести в портрет свое, оригинальное. Ведь фотография — она фотография и есть.
— Нет уж, Константин Васильевич. Прошу вас об одном — ничего не вносить. Сделайте точно таким, как на фотографии.
Художник удивленно посмотрел на Анохина, но ничего не сказал.
Едва за Анохиным захлопнулась калитка, Собакин бросился к жене.
— Варя! Ты слышишь! Он заказал мне портрет, большой портрет Ленина.
Он расхаживал по кабинету, время от времени подходил к мольберту, внимательно рассматривал фотографию, бормоча что–то вполголоса, пока жена не остановила его:
— Подожди–ка! Ты не договорился о холсте. Ведь у тебя не осталось ни аршина.
— Да, черт возьми! Ведь верно!
— Беги скорей, догоняй.
— Ну, нет, дорогая. До этого я не унижусь. Жалкий кусок холста никогда не был предметом заботы заказчика. Во все времена и эпохи даже у самых нищих, даже у уличных художников.
— Значит, снова скатерть или простыня? — с грустной улыбкой спросила Варвара Васильевна. Конечно, ей жалко было очередную льняную скатерть, на которую можно было при случае выменять несколько кружек молока для детей. Но дороже всего для нее сейчас — неожиданно пробудившееся у мужа хорошее настроение, хоть чем–то напоминавшее дни его прежнего творческого горения.
3
После столь удачного посещения Собакина Анохин вернулся в губисполком, чтоб в тишине и покое посидеть, собраться с мыслями, а заодно и разделаться с ворохом бумаг, старательно подкладываемых ему секретарями каждый вечер.
Так он поступал вчера, позавчера… В общем, все три дня, как избран председателем. После заседания исполкома заглянет домой, объявится, что жив–здоров, посмотрит на спящих детишек и снова сюда, где и поработать можно и подремать на кожаном диване с высокой резной спинкой.
Спал он мало и плохо, — отвык за тяжелые каторжные годы. Там бессонница доводила людей чуть ли не до могилы. Звякнет сосед кандалами — отлетел сон. Лежишь с открытыми глазами — и думать не думается, и смутная тревога заснуть не дает. Там не засыпали, а постепенно погружались в тягучее полузабытье, в котором не было границ между сном и реальностью.
Часы в стоячем футляре медленно и тяжело пробили три раза. И словно по их сигналу приоткрылась дверь.
Дежурный не вошел, а прокричал откуда–то из темноты: — Товарищ Анохин! Вас тут какой–то гражданин добивается. Важное дело, говорит.
— Пропусти!
К этому, тоже, видно, надо привыкать. Ночи не прошло, чтоб кто–то не явился… Но меньше всего рассчитывал Днохин увидеть снова Собакина.
— Константин Васильевич, что такое?
— Фу, наконец–то, — перевел дыхание тот. — Слава богу! Я уж и надежду потерял найти вас. Прибегаю домой — нет, говорят, дома. Сами, говорят, беспокоимся… А тут еще этот стражник — талдычит свое, нет никого, и все.
— Что случилось, Константин Васильевич?
— Ведь я у вас главного не спросил! Вот память какая стала! Работать–то я начал. Подрамник нашел, холст натянул, разметку сделал, а главного у вас не спросил. Скажите, Петр Федорович, вам доводилось встречаться с Лениным? Разговаривать с ним?
— Нет, не доводилось.
— Может быть, вы хотя бы видели его?
Да, Анохин, конечно, видел Ленина, и однажды — совсем близко. Это было в январе, в день открытия Учредительного собрания, когда Анохин в числе других комиссаров–большевиков стоял в вестибюле Таврического дворца. Ленин в сопровождении Бонч–Бруевича и трех женщин быстро прошел мимо, на ходу поприветствовав товарищей.
— Да, я видел Ленина. Но зачем это вам, Константин Васильевич?
— Отлично. Тогда скажите же мне поскорее, какого цвета у него глаза? Вначале я определил, что карие, но Варвара Васильевна заронила во мне сомнение.
— Глаза, глаза… — Анохин напряг память. Он отлично, как сейчас, видел перед собой драповое пальто с барашковым воротником, такую же ушанку, короткую острую бородку — действительно рыжеватую, — широкий нос, скулы, усы. Все это промелькнуло быстро, в течение двух–трех секунд. Но какие же у Ленина глаза — почему же он не запомнил их? Ведь, войдя, Ленин посмотрел сначала вправо, потом влево — должны же были они с ним встретиться взглядами? Как же это он, Анохин, не обратил внимания на цвет его глаз?