Было странно и даже нелепо ловить в себе это мальчишеское чувство. Особенно теперь, после всего пережитого. После бессонной ночи. После многих других бессонных ночей. Перед наступающим днем, который наверняка преподнесет такое, о чем и не догадываешься…
Да, странно и непривычно стоять, глядя бесцельно на город, на озеро, на занимающееся совсем обыкновенное утро. Вот даже дежурный вышел на крыльцо губисполкома и обеспокоенно смотрит на них. Он наверняка раздумывает — не заметил ли новый председатель что–либо подозрительное. Нет–нет, дорогой товарищ, не беспокойся! Все в порядке — ничего не случилось! А если что и произошло — то только радостное, но его, пожалуй, никому не объяснишь. Просто выдалась какая–то удивительная ночь, и теперь, когда она кончилась, как–то трудно с ней расставаться.
— Ну, Константин Васильевич, значит, через два дня?
— Да, да, конечно, — поспешно ответил тот.
5
Портрет был готов к сроку.
Собакин сам, с большими предосторожностями, внес его в кабинет председателя, где находились едва ли не все члены президиума исполкома. У каждого из них было множество своих неотложных дел, и они не без недовольства смотрели на художника, который зачем–то возится с большой рамой, обернутой старыми газетами.
Наконец Собакин установил портрет у стены, поправка его так, чтобы свет падал прямо, сорвал обертку и отошел в сторону.
— Прошу принять заказ.
Анохин посмотрел и чуть не ахнул. Портрет был совсем не похож на тот, который он ожидал увидеть. Пиджак, галстук, высокий лоб, лысина, короткие волосы, бородка и усы — все было как надо. Но лицо!
На портрете Ленин почему–то улыбался. Нет, даже не улыбался, а хитровато щурился и чуть–чуть лукаво усмехался, и это делало его непохожим на того Ильича, которого довелось Анохину видеть в жизни и к которому он так привык по фотографии.
Петр Федорович растерянно молчал. Наверное, следовало объяснить товарищам, что происходит и откуда взялся этот портрет, но как объяснить, что сказать? Большинство из них знают Ленина но фотографии и, конечно, дружно забракуют работу Собакина… Еще бы! Зачем–то и одну бровь нарисовал выше другой, выгнул ее вопросительно. А глаза почему–то блестят и щурятся. Тут уж не усомнишься, какого они цвета, — явно карие.
Эх, Константин Васильевич, не можешь ты без чудинки! Что мешало тебе сделать в точности, как на фотографии, чтоб уж наверняка? Вот забракуют товарищи, и будет обоим конфуз: тебе — как художнику, мне — как зачинателю этого дела.
— Ну, как, товарищи? — громко спросил Анохин.
— Что как? — повернулся к нему Парфенов.
— Принимаем портрет? Похож он на настоящего Ленина?
— Мне нравится, — ответил Парфенов. — По крайней мере, оригинально, и с настроением… Молодец, Константин Васильевич! А что касается схожести, тут уж судить надо тем, кто видел Владимира Ильича в жизни. Можно посмотреть фотографию, с которой делался портрет?
— Пожалуйста, Валентин Михайлович! — с готовностью подал ему карточку Собакин.
С полминуты Парфенов рассматривал фотографию, сличал ее с портретом, потом сказал:
— Скажу одно: мне приятно видеть товарища Ленина таким… Веселым, жизнерадостным… Да, по–моему, портрет довольно точен.
К фотографии потянулись все. Тоже молча разглядывали, тоже. сличали, передавая друг другу, но понять, нравится ли остальным товарищам работа художника, пока было невозможно.
Мнение Парфенова чрезвычайно обрадовало Анохина. Он–то уж понимает в таких делах. Человек с высшим образованием, университет закончил, в гимназии преподавал… Если и есть в исполкоме кто–нибудь разбирающийся в вопросах искусства — то это, конечно, Валентин Михайлович.
Но тут — дело особое. И не случайно другие молчат. Ждут, наверное, что скажет Григорьев.
А Григорьев молча сидел, думал, навалившись локтем на стол и машинально покручивая левый ус. Он был ближе других к портрету, и никто не видел, что выражает его взгляд.
Наконец, почувствовав, что все ждут его, он повернулся к товарищам:
— Стало быть, так…
И не найдя сразу нужных слов, опустил взгляд, снова задумался:
— Портрет хороший… Как живой… Он и таким бывает… Говорит, говорит, потом и усмехнется вроде… и прищурится. Тут уж и все в зале заулыбаются.
— Это–то мне и хотелось схватить с ваших слов. Помните, позавчера? — не выдержав, подал голос Собакин. — Я очень рад, что именно вам понравилось.
— Похож, похож, — подтвердил Григорьев.
— Значит, одобряем! Нет ни у кого возражений? — спросил Анохин с таким счастливым настроением, словно удалось сделать что–то поистине большое и важное. — Ну, Константин Васильевич, от лица исполкома огромная вам благодарность.
— Не за что. Вам спасибо.
— А нам за что? — удивился Анохин.
— Что одобрили, не забраковали.
Все засмеялись. Собакин тоже улыбнулся, но потом вполне серьезно пояснил:
— Знаете, тут под портретом шесть карандашных набросков загрунтованы. А на седьмой, скажу честно, у меня уже нет ни сил, ни времени.
Портрет до праздника так и остался стоять в кабинете председателя губисполкома. Анохин настолько привык к нему, что уже не представлял себе Ленина иным. И все же, оставаясь наедине, Петр Федорович ловил себя на странном желании взглянуть на портрет как–нибудь сбоку, чтоб увидеть Ленина в профиль — так же, как видел он его в тот памятный день, когда Ильич проходил совсем рядом. Анохин знал, что это невозможно, но все–таки отходил и вправо, и влево, останавливался, подолгу смотрел на портрет. И всякий раз зоркие, с хитроватым прищуром карие глаза смотрели в ответ прямо на него.
VI Обстановка накаляется
«Летом 1918 года были ранние заморозки, хлеба померзли.
Год был неурожайный. Беднота во всех волостях голодала. Кулаки развернули бешеную спекуляцию хлебом. Кулачество пыталось натравливать голодающих на Советы и раздувать национальную рознь.» Из воспоминаний старого большевика Ф. С. Поттоева.
1
С невеселыми думами возвращался Петр Анохин из Повенца, с уездного съезда Советов. Повенецкий уезд был, пожалуй, самым трудным. Он простирался на сотни верст от границы с Финляндией, где совсем недавно буржуазия потопила в крови рабочую революцию, до глухих староверческих русских селений на востоке, вплотную примыкавших к Архангельской губернии.
Мурманская железная дорога делила уезд на две части — русскую и Корелу. И хотя беда у них была общая — страшный голод, обстановка складывалась по–разному.
В Реболах, Ругозере, Поросозере и Паданах то и дело появлялись зарубежные лазутчики, агитировавшие за присоединение этих волостей к Финляндии. Следом за ними шли вооруженные белофинские банды. Для самообороны в каждом селе приходилось организовывать отряды и дружины, отрывать крестьян–бедняков от работы, что еще более отягощало и без того бедственное положение с продовольствием. Едва развернувшаяся в карельских деревнях классовая борьба была с самого начала усложнена подогреваемым извне национальным вопросом.
На востоке, в русских волостях — не меньшие трудности.
Потерпев в апреле поражение в Петрозаводске, левые эсеры все свои усилия сосредоточили на агитации в деревнях. Декрет ВЦИКа об организации комбедов обострил борьбу и вызвал отчаянное сопротивление со стороны левых эсеров. К сожалению, их агитация на первых порах находила поддержку не только у зажиточной части крестьянства, но нередко оказывала воздействие и на бедняков. Голодный, малограмотный мужик, озабоченный тем, как завтра накормить семью, ошалевал от долгих ожесточенных споров, робел, терялся и, глядя на «самостоятельных» деревенских хозяев, тянул вслед за ними руку, голосуя «за Советскую власть без комбедов и продотрядов».
Организация комбедов давалась всякий раз в жестокой схватке с кулаками, и как бывало порой обидно, когда в результате уловок и хитростей в его состав проникали богатеи, против которых комитет и должен быть направлен…