Не спали одни каргополы. Притихшие, молчаливые, они сидели каждый на своей койке, и Анохин, открыв дверь в их комнату, даже удивился этому странному безмолвию.
— Здравствуйте, товарищи!
— Доброго здоровья! — отозвались два–три голоса.
— Не спится на новом месте? — спросил Анохин, входя и присаживаясь к столу, стоявшему посреди комнаты,
— На старом, на новом — тут все одно не до сна! — вздохнул мужик в ситцевой косоворотке, подпоясанной широким военным ремнем. — Беда у нас, гражданин… Домой бы нам надо.
— В чем дело? Какая беда?
— А вы кто, извиняюсь, будете?
Анохин назвался, и сразу один за другим делегаты потянулись поближе, окружили его плотным кольцом.
— Какая же беда, рассказывайте! — обратился Анохин к мужику, который первым вступил в разговор.
— Пущай он говорит! — ткнул тот рукой в сторону молодого парня в солдатской гимнастерке, а сам дрожащими от волнения пальцами принялся свертывать цигарку. Свернул, попросил одолжить огонька, затянулся и продолжал: — Мы–то, считай, семь ден как из дому. В уезде выбирались, в Пудоже парохода ждали, да и тут третий день кормимся. А он сейчас появился. В Каргополе еще позавчера был. Вот ты его и послушай, коль наша беда тебе интересна.
— Говори, товарищ! — повернулся Анохин к парню.
Беда, действительно, оказалась немалая. Пять дней назад разразившийся над Каргопольем град начисто положил все озимые. С этой вестью и прислали парня из уезда к своим делегатам.
— А на яровые ныне и вовсе надежды малые! — добавил мужик в косоворотке. — Сколь времени с голодухи пухнем, нови ждем и — на тебе! Вот сидим и гадаем — то ли домой подаваться, то ли у съезда помощи просить?
И сразу заговорили в несколько голосов:
— Бабы–то одни вон как, поди, убиваются!
— Убивайся — не убивайся! Рук теперь не подставишь.
— У власти подмоги просить надо. Стихийное бедствие все–таки, страховку–то пусть выдадут, да не деньгами — хлебом… Власть–то народная теперь, наша, по справедливости удовлетворить должна.
Последний голос не понравился Анохину. Был он какой–то уж очень вкрадчивый и до подозрительного расчетливый. Петр Федорович, обернувшись, выхватил взглядом низенького, благодушного на вид мужичка.
— А ведь власть сама хлеба не сеет, — сказал он. — Откуда же ей взять хлеба.
— Как это откуда? Будет же урожай в других местах. Не везде же напасть, как у нас.
— Кое у кого и сейчас хлеба много. Но не дают его. Просим — умоляем, а не дают.
— Что же это за власть, если распорядиться не умеет? В прежние времена и то властей слушались.
— Раньше силой слушаться заставляли. Урядник, исправник, стражник. Чуть что и в Сибирь недолго. А мы силой не хотим, по–доброму, на сознательность стараемся воздействовать. Да вот не у всех она, эта сознательность, имеется. Правду говорят — сытый голодного не разумеет.
— А ты заставь, чтоб разумел, чтоб по справедливости, если ты народная власть.
— Чем заставить — силой?
— А понадобится — и силой! Неужто уезд в беде оставишь?! Не пойдете на помощь, мы своих представителей в губернии заменим. И Капустина, и Часовенного… Что это за власть, если порядка навести не может.
Анохин улыбнулся.
— Ну что ж, товарищ! Мне очень приятно, что ты так активно поддерживаешь политику Советской власти о продотрядах и комбедах.
— Какие еще продотряды? — встревожился мужик, бегая взглядом по лицам земляков. — Никаких продотрядов и комбедов! У нас наказ имеется.
— А ведь, дорогой товарищ, продотряды и комбеды и создаются для того, чтобы заставить несознательных сытых разуметь голодного, поделиться с ним хлебом. В городе и в деревне. Ты же сам меня только что так рьяно призывал к этому!
— Ловко же ты, однако, мои слова–то перевернул! — покачал головой мужичок и оробело огляделся — не осуждают ли земляки его за скользкий разговор. — Нет уж, уважаемый, ты это брось! Нам в волости продотряды не нужны!
— Никто к вам продотряды посылать и не собирается! — повысил голос и Анохин, заметив, что, привлеченные их спором, в дверь заглядывают заспанные мужики из других комнат. — Вам самим хлебная помощь нужна.
— Вот это другая статья! Так бы прямо и говорил. — Мужичок даже просиял.
— Но ты–то вообще против продотрядов, как я понимаю? — в упор спросил Анохин.
— Против. Мы все против. Наказ такой имеем от общества.
— А хлеб–то тебе нужен?
— Нужон. Сам видишь, беда какая…
— Ну так вот. У Советской, власти своего хлеба нет. В городах дело потяжелее вашего. В Питере мрут люди.
— Ты на город не кивай. Город, известное дело, вы в накладе не оставите. Ты вот лучше скажи, как нашей беде помочь думаешь?
— А ты сам сообрази, умная голова! Чтоб тебе помочь, нужно взять этот хлеб у кого–то другого, у кого его побольше вашего. Много ль найдется охотников среди богатеев отдать его добровольно? В земле сгноят, скоту скормят, а за свое держаться будут… Вот теперь и соображай, для чего понадобились комбеды и продотряды, против которых ты так рьяно выступаешь.
— Выходит, комбеды нужны, чтоб чужое добро считать, а продотряды, чтоб силой его забирать? — усмехнулся стоявший у двери высокий человек в холщовой толстовке. Был он худощав, по–военному строен, лицом интеллигентен, и по тому, с каким почтением мужики повернулись в его сторону, можно было понять, что здесь этот человек — далеко не последняя спица…
— Да, в том числе и это! — согласился Анохин, хотя почувствовал в его тоне недоброе намерение. — Считать, перераспределять, платить по твердой цене. Если не дают добром, забирать, спасать страну и революцию от голода! Что ж в этом плохого? И напрасно вы, товарищ, насмехаетесь!
— Фамилия моя — Катугин! — Человек в толстовке, не переставая усмехаться и не спуская глаз с Анохина, приблизился почти вплотную. — Я самый рядовой волостной фельдшер, если вам угодно. Объясните нам, товарищ Анохин, одну вещь. Почему большевики так круто отвернулись от Советов? Кричали, призывали — «вся власть Советам», а теперь вроде бы на попятную! Теперь комбеды понадобились. В чем здесь причина? Советы у большевиков из доверия вышли или большевики у Советов — трудно это мужику в толк взять.
— Какому мужику?
— Как какому? — деланно удивился Катугин. — Самому обыкновенному, который в деревне живет, землю пашет, хлеб сеет, город кормит.
— Так. Понятно. А ведь вы, товарищ Катугин, меня спрашиваете, а сами отлично знаете, что в деревне нет обыкновенного мужика. Есть бедняк, есть середняк, а есть и кулаки. И к каждому из них у революции свой подход. Обыкновенного, мужика эсеры выдумали, чтоб столкнуть интересы рабочего и крестьянина. Кого, какого мужика бы имеете в виду?
— Затрудняюсь ответить, — развел руками Катугин. — Я, знаете ли, привык считать мужика мужиком, ибо всех их объединяет общность интересов, условий жизни, мышления и психологии. Коль применять вашу терминологию, то, на мой взгляд, бедняк и кулак отличаются лишь тем, что одному удалось разбогатеть, а другому пока не повезло. Дай этому самому бедняку возможность, он станет точно таким же богатеем. Уж не собираетесь ли вы поменять их местами при помощи этих самых комбедов? Боюсь, ничего из этого не выйдет — только окончательно разорите деревню.
— Вы, конечно, к партии эсеров принадлежите? — спросил Анохин.
— Не принадлежу, а просто разделяю их взгляды на деревню.
— Это сразу и видно. Когда подобные взгляды высказывает городская интеллигенция, я их еще могу как–то понимать. От деревни они далеки, жизнь там рисуется им в розовом свете, через какие–то литературные образы писателей–народников… Но вы–то, товарищ Катугин, постоянно живете в деревне?
— Да. Родился, вырос и служу в земской больнице пятнадцатый год.
— Так разве вы не видите, что реально происходит там? Я всего каких–то три года жил в Сибири, во время ссылки, и прямо скажу — глаза открылись. Деревни в Сибири богатые, а идет в них самая настоящая классовая борьба, только каждый борется против эксплуатации в одиночку. И все это под видом долгов, отработок, аренды и черт знает чего. Одни наживаются, другие голодают.