— Ввиду недостаточности информации, мы не имели сейчас возможности определить к ним свое отношение.
— Странно. Надеюсь, вам известно, что один из троих совдеповцев, расстрелянных в Кеми, принадлежал к вашей партии?
— Да. Известно. События там загадочны и непонятны. Вероятно, следует послать туда комиссию для расследования.
— Комиссию?! — усмехнулся Парфенов. — Может быть, вы намерены послать туда делегацию для установления контакта с представителями Антанты?
— Вы пытаетесь приписать нам то, что мы не собираемся делать.
— В таком случае нам хотелось бы знать, что вы собираетесь делать? Мы просим вас определенно заявить о характере действий вашей фракции и партийного комитета на будущее.
— Что за допрос? — вскочил возмущенный Садиков. — Вы не имеете права!
— Это не допрос, а взаимное выяснение позиций. Вы знаете, насколько изменилось в последние дни положение в стране. От имени фракции большевиков я предлагаю, чтобы фракция левых социалистов–революционеров, имеющая большинство в губисполкоме, четко определила свое отношение к текущему моменту.
— Прошу слова! — поднялся Рыбак. — Я хочу напомнить фракции большевиков, что характер нашей политики полностью одобрен на IV губернском съезде Советов.
— Да, да, — поспешно поддержал его Садиков. — Наша партия всегда стояла на платформе Советской власти, всегда будет бороться за таковую и работать на ее пользу.
Слова попросил Анохин.
— «Работать», «борешься», «на пользу»… Это все слова. А из заявления товарища Рыбака видно, что события в Москве, убийство германского посла и попытка срыва Брестского мира находятся в русле политики вашей фракции и вами одобряются.
— Мы этого не заявляли, — возразил Балашов.
— Поэтому мы и просим вас сделать четкое и определенное заявление о вашей политике и об отношении к московским событиям.
— Вы хотите это услышать сейчас?
— Да, конечно.
— Тогда объявляю перерыв для фракционного совещания.
После получасового перерыва Садиков огласил пространную уклончивую декларацию из четырех пунктов, в которой утверждалось, что их партия «всегда стояла на позиции беспощадной классовой борьбы во имя социальной революции», что «сведения из Москвы односторонни и не освещают в необходимой ясности происшедших там событий», что «фракция протестует против возводимых на ее партию обвинений», что «фракция предлагает своим членам оставаться на местах, вверенных им трудовым крестьянством Олонецкого края». Вместе с тем в декларации говорилось, что «волю фракции левых социалистов–революционеров может выявить лишь полный ее состав в лице делегатов–крестьян, которые в настоящее время разъехались по домам». Как только Садиков, упиваясь торжественно–скорбными переливами своего голоса, закончил чтение декларации, Анохин от имени фракции большевиков попросил сделать перерыв.
Удалившись в соседнюю комнату, большевики недолго посовещались. Всем было ясно, что левых эсеров нужно устранять от руководства губисполкома, но когда и каким путем это сделать лучше — требовалось обдумать. На сегодняшнем заседании присутствовала лишь половина членов губисполкома. По существу, заседание было не правомочным, и если предъявить сейчас левым эсерам ультиматум о немедленном их выходе из губисполкома, то это может вызвать неблагоприятный политический резонанс в губернии, особенно среди крестьянства, делегаты которого в заседании не участвуют. Да и в городе партия эсеров насчитывает более двухсот членов, располагает оружием и, если начать действовать сейчас, то не исключена вооруженная схватка, которая неизбежно перекинется в уезды и лишь подстегнет англо–французских интервентов к быстрейшему продвижению на юг. В то же время нельзя было терять ни одного дня.
Взвесив все, большевики составили свое заявление, и Парфенов зачитал его на заседании:
— «Считая, что декларация, оглашенная группой левых социалистов–революционеров губисполкома, выражает мнение не всей фракции, а лишь части ее, фракция коммунистов, считая вопрос об отношении Олонецкой партии левых социалистов–революционеров к происходящим событиям в Москве открытым, предлагает фракции социалистов–революционеров исполкома экстренно созвать общее собрание партии и вынести на нем вполне ясное и точное отношение к создавшемуся положению, для возможности дальнейшей совместной работы двух партий в губисполкоме».
Заявление было выслушано в напряженной тишине.
Парфенов передал листок секретарю губисполкома Смелкову и сказал, обращаясь к Балашову:
— Я полагаю, мы можем надеяться, что все это будет сделано безотлагательно?
— Да, да, конечно, — с плохо скрытым облегчением произнес Балашов и тут же счел нужным поправиться, чтоб его согласие не было истолковано, как слабость: — Мы сделаем это так скоро, как представится возможным.
2
Несмотря на заверение Балашова, собрание петрозаводской левоэсеровской организации откладывалось со дня на день. Становилось очевидным, что левые эсеры решили дотянуть до 16 июля, когда в Петрозаводск возвратятся из отпуска члены губисполкома от крестьян и должно будет состояться пленарное заседание.
Формально аппаратом губисполкома руководил Балашов. Похудевший, осунувшийся, он ежедневно являлся на службу, до поздней ночи просиживал в председательском кабинете, однако и ему и всем другим уже было ясно, что никакого влияния на ход дела в губернии он не имеет.
Важнейшие комиссариаты находились в руках большевиков, которые непосредственно выполняли указания своей фракции и центра.
Каждый раз при встрече с Анохиным Балашов виновато повторял:
— Завтра мы соберем собрание. Завтра обязательно.
Смотреть на него в такие минуты было жалко и противно. До недавнего времени лично к Балашову Анохин не испытывал каких–либо неприязненных чувств. Как и Абрама Рыбака, он считал его честным и порядочным человеком, который по нелепой случайности или злой иронии судьбы оказался совсем не в том лагере, где ему полагалось бы быть. Теперь Петр Федорович понимал, что за спиной Балашова скрываются иные, враждебные Советской власти силы, и то, что Балашов, сам сознавая это, неумело путался и хитрил, особенно злило Анохина.
— Сколько же можно тянуть? — не скрывая раздражения, спрашивал он.
— Завтра обязательно!
Собрание эсеров состоялось 11 июля. Оно было строго закрытым, но вечером того же дня большевикам стало известно, что хотя прежнего единства среди левых эсеров в оценке текущего момента уже не оказалось, победила все же линия, одобряющая авантюристскую политику их московского центра.
В полночь Анохин пришел в губвоенкомат.
— Ну, Арсений Васильевич, — сказал он Дубровскому, — теперь слово за тобой! Ждать больше нечего. У тебя все готово?
— Да.
— Тогда начинай!
Дубровский по телефону связался со штабом недавно сформированного в Петрозаводске Коммунистического полка, вызвал в распоряжение губвоенкомата вооруженный взвод, приказал ему выдвинуться к зданию милиции и ждать дальнейших распоряжений.
План операции был разработан заранее. На этот счет уже имелось постановление окружкома и большевистской фракции губисполкома. Отряд красноармейцев окружает штаб левых эсеров в доме Кипрушкина на Екатерининской улице, производит обыск, изъятие всего оружия и конфискацию документов. Тем временем сотрудники ЧК и милиции проводят разоружение левых эсеров на квартирах. Юридическим основанием для обыска и разоружения является то, что губерния объявлена на чрезвычайном военном положении. Аресты и применение силы производить лишь в случае сопротивления. Вся операция должна быть закончена к шести часам утра.
Анохин и Дубровский подошли к зданию милиции одновременно со взводом красноармейцев. Три десятка бойцов с примкнутыми штыками ускоренным маршем двигались по Мариинской улице, неся на плечах два станковых пулемета. Тишина и полумрак белой ночи, мерный приглушенный топот строя, отрывистые команды, важность предстоящего дела — все это возбуждающе действовало не только на бывшего офицера Дубровского, но и на такого штатского человека, каким считал себя Анохин.