— Вы поняли, что получилось? — спрашивал Курбатов Жору. — Это «дитя» сидело как в сумке кенгуру. Но и сумчатые носят детей не всю жизнь.
Кучинского заинтересовала судьба инженера-экономиста: чем же все-таки кончились мамашины хлопоты?
— Победой здравого смысла, — с живостью ответил Курбатов. — Человека спасли. Открыли перед ним дверь в широкий мир и выпустили без зонтика и калош.
Жора представил себя в таком положении. Стоит он на пороге своего обжитого, теплого дома, перед ним бескрайнее поле, в небе грозовые тучи. Холодно, неуютно, страшно.
А Курбатов доказывает, что поле это надо перейти. Никто тебя не понесет на рунах — кончилось детство.
— Дама осталась недовольной решением моего друга, — продолжал Павел Иванович. — Обещала дойти до самого министра. Она милостиво признавала право государства требовать от молодого специалиста выполнения своего долга. Но, по ее мнению, это можно было делать и «по месту постоянной прописки». И сколько ни пытались ей растолковать, что лишь на свободе отрастают и крепнут крылья, она крепко стояла на своем.
Жора не возражал против этого, а сам думал: «На кой черт мне этот свободный полет из теплого гнезда?» Но разве об этом скажешь? И Жора, извинившись, вышел из кабинета.
Павел Иванович опять занялся опытами. Включил приборы, надел защитные очки, чтобы лучше следить за перемещением солнечного луча, проверил на плите несколько ячеек. Но работа не двигалась.
Мысль его снова и снова возвращалась к разговору с Кучинским. Понял ли он что-нибудь? Неужели его отец, Петр Данилович, человек высокой моральной чистоты и непримиримой принципиальности, не смог внушить своему сыну чувства долга перед страной, любви к труду? И тут ему вспомнился один недавний эпизод. Отец Жоры Кучинского, Петр Данилович, рассказывал о своем друге:
«Расчудесная советская семья! Отец генерал, прекраснейший, чуткий и добрый человек. Вместе с ним живут его взрослые дети. Один — инженер, другой — врач, дочка — химик. Большая квартира, замечательная дача. Почему же им не жить вместе? Тем более, если отец говорит: «Хочу, чтобы дети и внуки сидели со мной за одним столом». Имеет он на это право или нет?»
Курбатов ответил решительно: «Нет». Тут уже не любовь, а чистейший эгоизм.
Прошлым летом Павел Иванович гостил у друзей, и случайно ему пришлось познакомиться с этим генералом. Действительно, человек он был прекрасный добрый, чуткий. Одного только не понимал добряк — что его мощная фигура как бы отгораживала взрослых детей от беспокойного мира, где часто дуют холодные ветры, проносятся грозы и далеко не всегда светит солнце. Дети привыкли к мысли, что, даже приподнявшись на носки, они не достанут до папиных золотых погон. Ну, а раз так, то не стоит к этому и стремиться…
Прошло время, и генерал пожаловался Курбатову: старший сын недавно женился, прожил в доме отца немного и вместе с женой решил уехать. Куда? Зачем? Разве отец плохо к нему относился? Разве не любил, как родную дочь, невестку? Нет, сын и его жена всем довольны и, однако, уезжают на Урал. «Может быть, на работе неприятности? — допытывался несчастный отец. — Плюнь, мало ли в Москве заводов, найдем место и получше!»
И тогда сын признался: «Нет, работой я доволен, но сам хочу делать жизнь…»
Павел Иванович утешал генерала, шутливо доказывая, что методы холодного воспитания телят, основанные на законах мичуринской науки, следует иной раз применять и к изнеженным человеческим особям. В преодолении трудностей закаляется характер человека. Кроме того, самолеты, поезда, почта, телеграф, радио успешно сокращают расстояние между родителями и детьми.
Генерал так и не понял этого. Может быть, этого не понимает и отец Кучинского?
Подойдя к окну, Курбатов заметил Жору. Он метался взад и вперед вдоль ограды, как волчонок в клетке, и в сердце Павла Ивановича шевельнулось что-то вроде неясного сожаления.
Принесли почту. Сестра писала, что умер Сережка, ее семилетний единственный сын. Счастье, радость, жизнь — все, что давал ей этот ребенок, покинули дом. Письмо было отчаянное, пропитанное слезами и безнадежностью.