— Отец Педро, вы, кажется, сказали, что дон Луис побывал в чужих странах? — заговорил Колумб, сам выбирая тему, как если бы имел на то право благодаря своему положению или заслугам, — И сказали, что он влюблен в чудеса и опасности океана?
— Да, это так, сеньор, только не знаю, добродетель это или недостаток. Если бы он уступил настояниям доньи Беатрисы или последовал моему совету, ему не пришлось бы променять рыцарские подвиги на занятие, столь несовместимое с его знатностью и воспитанием.
— Что вы, отец Педро, зачем же так сурово порицать юношу! Про того, кто провел жизнь в океане, нельзя сказать, что он прожил ее недостойно или бесцельно. Бог разделил земли водами не для того, чтобы отдалить людей друг от друга, а дабы люди могли встречаться среди чудес, которыми он наполнил океан. В юности у всех нас были заблуждения; такое уж это время, когда мы больше слушаемся чувств, нежели разума. И, признаваясь в своей слабости, я не могу кинуть камень в дона Луиса.
— Вам, наверно, приходилось сражаться с нехристями на море? — смущенно проговорил юноша, не зная, как подступиться к интересующему его вопросу.
— Да, сынок, и на море и на суше, — ответил Колумб; такая фамильярность удивила, но не обидела дона Луиса. — Было время, когда я любил вспоминать обо всех пережитых мною опасностях — а повидал я немало бурь и сражений, — но, с тех пор как моя душа пробудилась для великого подвига, эти злоключения перестали меня волновать.
Отец Педро перекрестился, а дон Луис с улыбкой пожал плечами, как человек, услышавший нечто весьма странное. Однако мореплаватель продолжал говорить со свойственной ему серьезностью:
— Много лет прошло с тех пор, как я сражался против венецианцев вместе с моим родственником и тезкой Колумбом Младшим, как его называли, чтобы не путать с его дядей — адмиралом, носившим то же имя. Помню бой к северу от мыса Сан-Винсенти. В тот кровавый день мы бились с восхода до заката, враг был силен, но судьба хранила меня, и я не был даже ранен. Другой раз галера, на которой я сражался, была охвачена пламенем, и мне пришлось добираться до берега — а он был не близок! — в утлой лодчонке.
Глаза мореплавателя разгорелись, вдохновенный румянец заиграл в щеках, но даже и в своих преувеличениях — а это, конечно, было преувеличением — он сохранял такую сдержанность, серьезность и достоинство, что их невозможно бы по спутать с досужим легкомыслием людей, у которых мимолетные прихоти заменяют глубокое чувство, а суетливые мечты — убежденность и силу воли. Отец Педро не улыбнулся и ничем не выказал недоверия к этим словам. Наоборот, по тому, как набожно он перекрестился, и по сочувственному выражению его лица можно было видеть, что он понимает и разделяет глубокую веру Колумба.
— Смотрите, воздвигается благословенный символ нашего спасения, наш путеводный знак! — вдруг воскликнул монах, раскинув руки, словно желая обнять небеса; он упал на колени и смиренно, до самой земли, склонил обнаженную голову с выбритым кружком тонзуры.
Колумб посмотрел в ту сторону, куда указывал отец Педро, и увидел, что над главной башней Альгамбры сверкает большой серебряный крест, тот самый крест, с которым Фердинанд и Изабелла не расставались в течение всей войны с маврами. В следующее мгновение над другими башнями взвились штандарты Кастилии и святого Яго. Зазвучал победный гимн, сливаясь с церковным песнопением. И началось торжественное шествие, в котором пышность священных облачений соперничала с блеском воинских доспехов. Но это зрелище является скорее достоянием истории, нежели нашего частного и более скромного рассказа.
Глава V
Кто не изведал, как слабы, пусты
Слова перед величьем красоты?
Чей разум был достаточно силен,
Чтобы, восторгом дивным ослеплен,
Не затуманился и не признал хоть раз
Могущество и власть прекрасных глаз?
Байрон
Эту ночь Изабелла и Фердинанд вместе с кастильским и арагонским дворами впервые провели в стенах Альгамбры. Сразу же после того, как закончилась церковная служба и отзвучал последний молебен, во дворец хлынула целая толпа, за которой, сохраняя подобающую им неторопливость и достоинство, проследовали и государи. Более юные придворные разбрелись по знаменитым дворам и роскошным залам, любуясь красотами дворца, приводившими в восторг их жен и сестер: дело в том, что затянувшаяся осада привлекла к стенам Гранады гораздо больше представительниц прекрасного пола, чем этого требовалось для свиты королевы. Осмотр затянулся до ночи, и лишь темнота на время умерила общее любопытство. Особый интерес вызывал Львиный двор, оставленный Боабдилом в лучшем состоянии, — восточная прелесть этого двора, вернее, то, что от нее сохранилось, до сих пор славится по всему свету. Несмотря на зимнее время, там все утопало в цветах, взращенных искусными руками. Смежные залы — зал Двух Сестер и зал Абенсеррахов [22] — были ярко освещены и заполнены пестрыми толпами придворных, воинов, почтенных священнослужителей и разряженных красавиц.