— Сколько грозных приготовлений, чтобы захватить какую-нибудь старую пушку, к которой и фитиль-то поднести нельзя, не рискуя жизнью! — презрительно произнес Макфьюз. — Что касается меня, капитан Полуорт, уж если нам и в самом деле придется драться с колонистами, то я поступил бы, как подобает мужчине, и позволил бы этим беднягам запастись каким-нибудь оружием, чтобы, когда дойдет до дела, было похоже на сражение, а не на бойню; а при таком положении вещей, как сейчас, мне, старому солдату и ирландцу, совестно будет приказывать моим ребятам стрелять в кучку крестьян, вооруженных какими-то допотопными мушкетами, похожими на ржавые водосточные трубы, или бросать их в атаку против пушек, у которых в запальное отверстие хоть голову просовывай, а жерло меньше кулака.
— А по-моему, Мак, — сказал Полуорт, торопливо шагая рядом с ирландцем в сторону казармы, — ядро даже меньше кулака может испортить человеку аппетит, а колонисты обладают огромным преимуществом против нас: у них есть запасы продовольствия, и это вполне уравновешивает шансы.
— Я не собираюсь тревожить ничью совесть и предоставляю каждому иметь свое мнение по поводу допустимости или недопустимости тех или иных военных действий, капитан Полуорт, — с большим достоинством отвечал старый гренадер. — Но, на мой взгляд, между солдатом и мясником есть существенное различие, хотя профессия и того и другого — убивать… Повторяю, сэр, я надеюсь, что эта таинственная экспедиция ставит перед собой какую-либо более достойную задачу и задумана не для того, чтобы лишить этих бедняг, против которых мы собираемся воевать, всякой возможности воевать против нас. Добавлю, сэр, что это весьма здравая военная доктрина, кто бы против нее ни возражал!
— Ваши мужественные и великодушные чувства делают вам честь, Мак, однако, с другой стороны, каждый человек обязан есть, дабы подкреплять себя телесно и духовно, — это его долг перед самим собой, и, если нас ждет голодная смерть в результате того, что мы дадим нашим врагам возможность пустить против нас в ход оружие, тогда лишить их этой возможности — священный долг каждого из нас… Нет, нет… при сложившихся обстоятельствах я целиком поддерживаю меры, принятые Геджем, как вполне отвечающие самым высоким понятиям военной стратегии.
— Он, конечно, будет весьма признателен вам, сэр, за вашу поддержку, — отвечал ирландец. — А вот если генерал-лейтенанту Геджу придется туго, он, я полагаю, вспомнит, что здесь расквартирован Ирландский королевский полк, ибо генерал знает цену своим соотечественникам. Вы правильно поступили, капитан Полуорт, избрав для себя службу в легкой пехоте, — это служба для фуражиров, которые умеют позаботиться о себе, ну, а гренадеры, благодарение небу, предпочитают встречаться на поле боя с воинами, а не со скотом.
Надолго ли хватило бы добродушия Полуорта, терпеливо выслушивавшего язвительные замечания ирландца, распалявшегося все сильнее и сильнее под воздействием собственных сарказмов, сказать трудно, так как тут они добрались до казармы, и это положило конец их спору и начинавшей зарождаться взаимной неприязни.
Глава VIII
О дева, горечь вздохов — яд.
Не трать напрасно слез —
Пусть вместо жемчуга горят
Они в волнах волос.
Лайонел даже самому себе стыдился признаться в той тайной и необъяснимой власти, которую обрел над ним его загадочный друг Ральф и которая понудила его, покинув без промедления свою квартиру, поспешить на окраину города, где обитала Эбигейл Прей. После того памятного вечера, когда молодой офицер прибыл в Бостон, он ни разу больше не посетил угрюмого жилища этой особы, хотя в блужданиях своих по городу, где протекло его детство, неоднократно проходил мимо здания, расположенного по соседству со знаменитым Фанел-Холлом, и с интересом разглядывал его примечательную архитектуру. Поэтому теперь он уже не нуждался в провожатом и самым коротким, хорошо знакомым ему путем направился к Портовой площади. Когда Лайонел вышел из дому, весь полуостров был уже погружен в такой глубокий ночной мрак, словно сама природа содействовала тайным замыслам английского командующего. Где-то на одном из холмов пронзительно и тонко звучал рожок; по временам ему вторила угрюмая дробь барабана, а доносившиеся порой с плаца серебряные переливы горна вторгались в ночную тишь узеньких улочек, наполняя гордым волнением сердце молодого офицера и делая упругим его шаг. Однако его привычное ухо не уловило в этих звуках ничего, кроме обычного ежевечернего сигнала отдыха, и, когда последние звуки горна растаяли в облаках, тишина снова опустилась на город, и он сразу погрузился в сонный ночной покой. Лайонел приостановился на минуту перед губернаторским дворцом и, бросив внимательный взгляд на окна, спросил часового, замедлившего свой шаг при виде проявившего любопытство незнакомца: