В конце концов большинство детей приходят к убеждению, что мораль и нравственность — пустые слова и что человеку нужно бороться за легкую и роскошную жизнь. Чтобы добиться ее, можно совершить преступление, лишь бы ты не был замечен карающими органами. В результате увеличивается детская преступность, колонии малолетних преступников переполнены. Случается иногда и такое, что подросток в темном углу с ножом в руке встречает своего отца и говорит: "Папочка, выложи три рубля на пол — литра водки". Таким образом, человечество наполняется нравственными уродами.
В это время, как сказано в "Дхаммападе", "легко живется только тому, кто нахален, как ворона, дерзок, навязчив, безрассуден, испорчен. Трудно жить тому, кто скромен, кто всегда ищет чистое, кто беспристрастен, хладнокровен, прозорлив, чья жизнь чиста" (Дхаммапада, 244–245).
В эпоху такой интенсивной борьбы клеш сначала между богатством и бедностью, потом между противоположными взглядами преуспевают только дерзкие, нахальные, испорченные материалистическими идеями люди, а тем, кто живет чистой жизнью, нет дороги.
"Великие" люди, сидящие у руля в правительстве, попусту ломают голову, почему, по какой причине люди, особенно молодое поколение, становятся на путь преступлений, становятся тунеядцами, ворами, алкоголиками и убийцами? Чего им не хватает? У них, кажется, все есть: бесплатное обучение, бесплатное лечение в больницах и т. д. Вожди вдруг почти неожиданно для себя обнаруживают этот бич общества, строящего коммунизм. Они также неожиданно находят, что причиной этого бича является пьянство. Объясняют далее, что народ стал жить в достатке и благодаря этому предался пьянству, а пьянство — прямая дорога к преступлению.
Открыв это, "великие" люди принимаются исправлять упущенное методом кнута и насилия. Издаются разные указы и декреты о сокращении продажи водки и вина, указы о жестоком наказании пьяниц, алкоголиков. В результате тюрьмы и лагеря в стране деспотии переполняются до отказа. Молодежь, попадая туда сотнями, тысячами, вступает в "университеты" по практическому обучению преступности. Выходят же все оттуда законченными ворами, убийцами или доносчиками.
Естественно, ни один из "великих" людей не задумывается о духовном мире общества. Ни один из них не понимает, что настоящая нравственная ценность создается высокой, духовной ценностью. Ни одна духовная ценность не строится на сытном обеде. Упитанность свиньи зависит от кормления, но нравственность человека не зависит от этого. Материальная обеспеченность не есть обеспеченность духовная.
Те умные люди, которые раскрыли глаза на окружающий мир и увидели только проявление грубой материи, от скуки, умственного голода и необходимой внутренней потребности идут заниматься искусством, думая, что здесь меньше грубости. Увы, и они наталкиваются на полный застой или извращенность. Они убеждены, что искусство, литература и поэзия должны быть тесно связаны с народной жизнью и ее лучшими духовными проявлениями, с высшим проявлением всего великого и прекрасного в человеке. Великое и прекрасное в человеке — это его духовность. Там, где все охвачено только грубой материальностью, нет места проявлению духа и духовности. И здесь искусство и литература служат инструментом практичности в делах житейских, в них нет места подлинной духовности. Слово практигностъ означает способность приноравливаться к существующему порядку вещей, мириться с ним, извлекать из него пользу.
Если существующий порядок хорош, то есть удобен для всех, тогда практичность — великое достоинство. Если же он дурен, тогда практичность достается в удел людям обычным, робким, ограниченным, жуликоватым или плутоватым; эти люди или молча покоряются обстоятельствам, судьбе, а точнее — кармическим результатам, или ловят рыбу в мутной воде. Люди удивительные бывают и в такие эпохи, хотя в целом общество ничего не хочет знать, кроме практичности и материальной выгоды. Встречаются и восторженные мечтатели, и суровые отрицатели, и презрительные скептики.
Если взять несвободный мир, где господствует диктатура, то когда с высоты умственного мира раздаются звуки чистого искусства, общество с удивлением и неприязненным чувством прислушивается к этим резким звукам истины. В лучшем случае говорят: "Что за странный народ эти поэты и композиторы! Чего они хотят? Нам хорошо и спокойно. Жили бы они себе, не тревожа других, например, так, как мы живем". В худшем случае правительство и закон берутся за дело и говорят: "Что это означает, что за странные звуки вырвались из рамок, куда втиснуты искусство, литература, поэзия и другие надстройки? Надо призвать к порядку этого негодяя, как он вырвался на простор гистого искусства}" В результате виновники, осмелившиеся зародить звук чистого, подлинного искусства, подвергаются репрессиям. Увидев это, даровитые деятели искусства молча уходят в тихий омут или приспосабливаются к тем практическим делам, которые искусство, литературу превращают в ремесло со своим механизмом и со своим конвейером.