Все, кто кончал среднюю школу в России, говорят, что прочли "Войну и мир" от корки до корки. Но я хорошо помню, как мои сверстники, несмотря на единодушные комплименты взрослых художественным достоинствам толстовской прозы, пропускали десятки страниц пейзажных "описаний", следя только за фабулой. Тем с большей уверенностью я подозреваю, что и взрослые даже не коснулись последних ста страниц толстовской эпопеи, посвященных почти исключительно рассуждениям о человеческом поведении и движущих силах истории.
Перечитав эти сто невыносимо тягучих страниц в своем солидном возрасте, я уже не смог восхищаться толстовским стилем, но был безусловно поражен и покорен его интуицией ученого, намного опережавшей науку его времени. Вот, что написал Л.Толстой в "Войне и мире", предваряя на сорок лет работы классика современной социологии Макса Вебера: "Отступая от понятия о причине, математика отыскивает закон, т.е. свойства, общие всем неизвестным бесконечно малым элементам... Если история имеет предметом изучение движения народов..., а не описание эпизодов из жизни людей, она должна, отстранив понятие причин, отыскивать законы, общие всем равным и неразрывно связанным между собою бесконечно малым элементам свободы."
Он, таким образом, как и Макс Вебер, пытался понять общество как результат статистики многочисленных элементарных личных поступков, диктуемых индивидуальной волей. Этот подход - статистика хаотических движений атомов - сложился примерно к тому времени и в физике. Толстой ясно видел стохастическую (случайно-статистическую) природу народных движений, приводящую часто к поражающе парадоксальным результатам социальных пертурбаций, которые не предсказывает никакая логика. Конечно, неожиданное возвышение и диктатура Наполеона сразу после безграничного разгула народной стихии в Революции, а не сам поход на Россию, казался Толстому таким парадоксом.
В более поздние времена такими же парадоксами стали Февральская революция 1917 г. в России и совсем недавняя "Арабская весна".
Между двумя этими совершенно разными явлениями в совершенно разной народной среде существует непредусмотренная аналогия. И в том, и в другом случае, европо-ориентированная инициативная молодежная группа, начинавшая революцию, была совершенно не в силах контролировать (и даже рационально оценить) освобожденную в результате грандиозную народную стихию, руководившуюся в этом катаклизме своими архаически унаследованными вековыми стереотипами, а не исходными мотивами инициаторов движений.
По-видимому глубинная подоснова этой неожиданной аналогии кроется в том глубоком культурном разрыве, который в отсталых странах существует между более или менее европеизированной элитой, в какой-то степени следующей велениям времени, и остальной массой населения, для которой историческое время не существует. Даже большевистская партия в начале ХХ в. (не говоря уж о либералах) вряд ли планировала последовавшие затем повальные грабежи квартир и вакханалию бессудных и бессмысленных убийств в Петербурге. Но, возможно, без этого она бы лишилась значительной части народной поддержки на своих решающих первых шагах и потеряла бы свой вдохновляющий боевой ореол. Также и без систематических изнасилований на площади Тахрир и зверского убийства Кадаффи "арабская весна", наверное, потеряла бы свой своеобразный "всенародный" характер.
Деспотические арабские режимы, как и царское правительство в России, для нужд управления своими многомиллионными народами вынуждены были за сравнительно короткое время произвести многотысячный полуобразованный класс чиновников, конторщиков, кассиров, техни-ков, программистов, телеграфистов, для которых начатки европейского образования стали производственной необходимостью. Это образование оторвало их от народной массы, но не приблизило к европейскому благосостоянию. К тому же их престиж в традиционно сословном обществе не соответствовал их самооценке. Именно эта часть населения страдала от вопиющего неравенства и коррупции. Именно из них (если не считать и армейских офицеров) вербуются диссиденты и революционеры. Но именно они также легко оттесняются от руководящей роли в разливе народной стихии после победы. Их поверхностная европейская культура отступает перед вековыми народными привычками, не включающими духа равенства и соревновательной конкуренции.
Ленин в свое время правильно охарактеризовал российскую буржуазию как "казнокрадскую", т.е. зависящую от государственных субсидий, привилегий и налоговых льгот. Эта характеристика в не меньшей степени относится и к буржуазии, выросшей в арабских странах с авторитарными режимами. Делая один шаг вперед в борьбе с государственным деспотизмом, они тут же вынуждены сделать два шага назад, по существу отказываясь от своих "европейских" достижений. Их жизненный опыт обходить законы бюрократического государства воспроизводит на новом уровне коррупцию, против которой они протестовали. Их фактическая неготовность к самоограничению и солидарности делает их совершенно бессильными перед сплоченным натиском фанатиков.