О, тут, как жвачное, на травке
пасется кротко пациент
и ставит унцию поправки
превыше орденов и лент.
5
Тут все равны, тут все больные —
совсем особый вид людей...
Зачем внизу гремят шальные
шаги непрошеных гостей?
Хотят сочувствием упиться,
одобрить громко цвет лица.
(Так в голову самоубийцы
впивается кусок свинца!)
Шумят, галдят, теснясь в проходе,
и их никто не просветит,
что арестанту о свободе
болтать не позволяет стыд.
Цветы и этот хохот зычный,
как будто прямо из окон
под вечер на перрон столичный
их дачный выблевал вагон.
6
Тут удивительное снится:
слеза на молодой щеке,
и прядь волос или ресницы,
и отражение в реке.
Вопросы есть, но нет ответа,
есть грех, но никакой вины:
подобье странного сонета,
где строфы рифмы лишены.
Стремленье к встрече безвозвратной
и к имени тому, всегда
звучавшему как «вероятно»,
но только не как «нет» и «да».
Мне часто снится взгляд кошачий,
и тем обидней этот сон,
что он уже не больше значит,
чем отзвеневший перезвон.
Проснусь — не доведу ошибку
до безнадежного конца...
Сестра и слезы и улыбку
сотрет с помятого лица.
7
Забрезжил день, как столбик ртути,
а плох ли день или хорош
и легок или очень труден
не сразу, к счастью, разберешь.
Зажегся свет по всей больнице
и в утренний обход погнал
гусиной важной вереницей
дневной дежурный персонал.
Кому-то делают уколы,
хоть на рассвете все бодры,
но «легкий» ты или «тяжелый»,
не скроешь от ночной сестры.
Тяжелый хрип ночами страшен,
а ты дыхание уйми
и, не дыша, сиди на страже
с одиннадцати до семи.
Палата новый день встречает,
который водрузил очки,
и ход болезни изучает,
температурные скачки.
Латынь, с ее лукавством мудрым,
укажет на опасный крен...
Так входит в силу каждым утром
суровый график белых стен.
1936
Перевод Л. Тоома
ПЕСНЯ ИТОГОВ
Это грусть о тебе. Это повесть о том,
Как гранитная мука секлась пополам,
И, вконец измельчав, попрошайкою в дом
Позвонила, прошаркав бедой по полам.
Это время, рассыпавшись боем часов,
Загоняло бегущие дни в циферблат,
И, гремя, запирало слезу на засов,
И меняло дожди на огрызки тепла.
Это боль под ножом. Это лютый бульдог
Зажимал в челюстях перекушенный крик.
Это ярких пожаров остывший итог.
Это меченый туз предрешенной игры.
Это пепла ресницы в глазах папирос.
Это звезды в плену у земной суеты.
Это ужас, который себя перерос.
Это боль, и тоска, и покой.
Это — ты...
1941
Перевод автора
МИР В ОСАДЕ
(Поэма об измене и верности)
Правому реформистскому рабочему движению в Европе, которое своим предательством (до и после Мюнхенского соглашения) прямо и косвенно способствовало возникновению и упрочению национал-фашизма.
Словом жадным хочу рассказать я,
Словом высохшим, жаждущим хлеба,
Рассказать о потерянном брате.
Об утратившем землю и небо.
Верный — изредка, чаще — предатель.
Спотыкался и ползал он слепо,
И о нем, не достойном проклятья,
Словом высохшим, жаждущим хлеба,
Словом жадным хочу рассказать я.
Не о рыданиях матерей;
Не о том,
Как плачет ребенок, семью потеряв и дом,
Нет, совсем не о том.
Не о мольбах дочерей,
Чья поругана честь,
Чья оскверненная кровь текла,
Обагряя тела,
И, как буря, звала
Месть.
Не о том,
Как хрипел, умирая, ваш сын, —
Он погиб на моих глазах.
Я вижу поныне,
Как кровь его стынет,
Ваши лица я вижу в слезах.
Пулею перечеркнула смерть
Цветенье весны двадцатой,
И взор материнский от слез померк,
И горе согнуло
Отца.
А сыну вовеки не встать,
Кровь не польется вспять.
Да, мотив этой песни но нов,
И ритм нам давно знаком.