обилия садов земли и неба.
Ведь страхов всех и сил любых сильней
твой запах — он подобием теней
плывет ко мне и в небе тает слепо.
Луна столь зрелая — она полна лучей,
она на небесах висит кокардой...
Умрет пусть память о тебе, о ночь ночей,
но память о тебе во мне, как радость.
Но память о тебе стучит в груди,
кричит твоей тропинке:
"Где ты?
Где ты?"
И я тебя сподобился нести,
как талисман,
как вкус вина и лета.
Так будь со мной, и повторяй за мною:
"Благословен...", "Вот ты обручена..."
Но солнце вновь курится над землею
прадавним дымом. Даль ясна.
Перевод Л. Цивьяна
Достоверности крах... Изумленья внезапность...
Путь, предавший однажды, бесплоден как дым.
Песни, песни мои! Неужели я завтра
прокляну вас за то, что вы страха плоды?
Вы — плоды, опадавшие с дерева в бурю.
Так хотелось, чтоб радостью вы налились!
Так хотелось поверить в надежду любую!
Но — шквал,
И удар,
И падение... Вниз!
О, как буря листвой облетевшей взрывалась!
Дом распахивал настежь дверь и окно...
Боже, Боже! Прости, что к Тебе я взываю,
хоть и долог наш счет и запутан давно.
Он запутан и долог — длинней, чем дорога
от споткнувшихся "нет"
к неуверенным "да".
Он — конец возжелавшего небо потрогать —
есть изъян или нет? — Не узнать никогда!
Пусть безжалостна бездна, но небо страшнее.
И правды измена коварнее лжи.
Это ложь!
Это ложь!
Это ложь!
И краснеет
мертвый вечер, и солнце, краснея, дрожит.
Оттого я (о, крах достоверности!) вспомню
всех, кто были у двери еще до меня,
но боялись мезузы, испорченной, темной,
и "Вот если..." хотели заклятьем принять,
потому что утишить надеялись ветер,
шелестящий соломою в поле пустом.
О страданья мои, дайте силы проверить
ту мезузу, что вход охраняет в мой дом.
Перевод Л. Цивьяна
Ибо дни твои — только введенье
к дням тревожным, с мятежной судьбой.
И сегодня острей отвращенье
к сытой жизни довольных собой.
Они снова тебя захотели
опоить,
обольстить,
обмануть.
Только ты, сторонясь их веселий,
черствый хлеб предпочел вину.
И в дни празднеств, когда у кострища
они алчно делили тельца,
ты не рвал пожирнее кусище
из прожорливых рук жреца.
Не хватал у них жирных подачек
и не верил их жирным словам,
и в погоне за лживой удачей
не шагал ни по чьим головам.
Ибо к дальним разорванным высям
был навеки прикован твой взор,
и тебя поразил и возвысил
этот горький и горний простор.
И постыдной кривою тропою
ты не крался, не путал дорог.
Но идя по дороге с толпою,
ты всегда был в пути одинок.
Если вправо они поманили,
кинься влево — спасайся их лжи.
Берегись — еще бритва Далилы
под подушкой на ложе лежит.
Перевод Л. Цивьяна
1. СВЕТ ДНЯ
А свет дневной не только ведь от солнца
он и от нас,
и от меня.
Планета выдыхает полусонно
слова, что суетно звенят.
Росой набухнув, новый месяц светит
и мочит волосы в воде.
Куда ни глянешь, женщины и дети,
как символ изобилия, — везде.
А мне казалось — я навек немею,
и так боялся я — а вдруг
простые части речи не сумеют
создать мир вымысла вокруг.
Но вот — лишь захочу — сквозь будни
льет вымысел прозрачный свет,
и вновь я говорю: "Да будет
все то, чего на свете нет!"
2. НАМЕКИ ВИСЯЩЕЙ ЛУНЫ
Взгляд поднимающейся ночи...
Взгляд дня, достигнувшего дна...
Как будто на листке росинка,
висит на небесах луна.
А ведь не падает — повисла!
Зря на нее собака лает!
Как притча с сокровенным смыслом,
как бы намек, луна пылает.
Намек на высь, что от рожденья
себя в воде увидеть жаждет,
на голос, ждущий отраженья,
чтоб пережить звучанье дважды.
Намеки раковины белой,
молящей молча о вниманье,
и тишины гнетущей бегство,
и бегство нашего молчанья.
Намеки родников бурлящих,
намек всего, что силой пышет,
намеки ночью говорящих,
но верящих, что кто-то слышит.
Намек луны, в ночи висящей,
как капелька росы блестящей.