Я ухом глухим не расслышал истоки.
Чтоб видеть — слепые глаза не открыл.
Есть жесткие ночи — глухи и высоки —
без снов, без видений, без крыл.
В них даже рука, что упруга, нежданно
сжимается, чтобы разжаться опять,
слаба, чтобы взять в этой мгле бездыханной,
колеблется — стоит давать?
А ночь приговором повисла в пространстве,
немотствует дом, словно дал он обет.
Стрекочет в ночи выключатель бесстрастно,
но не зажигается свет.
Перевод Е. Бауха
Ночь другая. Врачующей мглою, кругла, незлобива —
взлетела короной деревьев по кругу залива,
как Вселенная, вдруг осознавшая в миг сотворения.
что не скрыться уже, не сбежать с этих пор.
Как аминь.
Как умиротворение.
Как приговор.
Во мгле целовались верхушки древес
с любовью по кругу.
И все примирились — друг, женщина, мать и отец
простили друг другу.
И обрубленный ствол сквозь разводы усохших колец
вдруг расцвел, увлажнился, и клейкие листья чуть смялись.
Как бывает в легенде,
В которой счастливый конец, —
и боги смеялись.
Перевод Е. Бауха
Из дома выходит с утра человек,
и в мире одну лишь враждебность встречает.
Дыхание черное, мертвенный бег,
бездушье природы его удручает.
Враждебны наскоки поступков и слов,
а он сохранил еще в складках одежды
дыхание комнаты, мебели, снов,
покой в предвкушении смутной надежды.
На улицах шумных оставить следы —
но нет! Он проходит бесследно, как шелест.
Дома, куда входит, — невнятны, слепы,
враждебны ему, и для всех он — пришелец.
Так в мире, заполненном дымом и шумом,
день Божий с утра предается он думам.
Душа его сердится, шаг стал тяжел,
закат он встречает в тоске и тревоге.
Так дерево алчет, застыв у дороги,
дождя, чтоб омыл его листья и ствол.
Чужой этот груз, что под вечер сгибает,
у дома швырнет, как корзины с плеча.
Как стадо к кормушке с овсом припадает —
он ест, и горбушка его горяча.
Древесны, как ствол, табуретка и стол,
и так соблазняют обильные груды
еды: аппетитно жует он и хлеб, и фасоль
средь щедрых вещей и любимой посуды.
И здесь не терзает его ничего,
сидит в своей комнате, дышит надеждой.
Тут время само создавало его
привычки и каждую складку одежды.
Сидит он в привычном, своем, обжитом,
до утра расставшись с дневным одичаньем.
А ночью молчаньем наполнится дом,
как соты, что в ульях, медовым молчаньем.
Перевод Е. Бауха
(Из цикла «Песни зрелого утра») /Перевод Е. Бауха/
В едва проснувшемся теле ночь умирает упрямо,
еще зловеще темнеет ее затаенное жало...
Из чащи заря восходит, как овен взошел к Аврааму,
и с нею вместе приходит отцовская жалость.
Она прощает грехи, и нет уже бунта следов.
Румянец зари исчез. Внизу зеленеет пажить.
Какое зрелое утро!
Покой налитых плодов.
В воздухе неподвижном медовая тяжесть.
И свежим обвалом листьев дерево ввысь разжалось —
как овна на жертвенник —
небо
оно на плечах несет.
Умиротворенность в мире. Сдержанность. Это — жалость
Одна, велика — от дна до небесных высот.
Порхнула легко, над лицом — будто бы опушилась,
порхнула легко, над лицом — и, вдаль взметнувшись огнем,
взахлеб и по-летнему дерзко внезапно воспламенилась
на алее заросшей, перед открытым окном.
Какое зрелое утро! Кудри ласкает рука.
Густое хлебное поле стоит тяжело и зыбко.
Пахучи детские головы, как трава, что мягка,
росинки блестят на ней материнской улыбкой.
Перевод Е. Бауха
(Из цикла «Песни зрелого утра») /Перевод Е. Бауха/
Утро рождается в алом огне,
в гуще ветвей, что зрелостью пышет.
В грузе плодов — дар щедрых излишеств.
Жизнь, что во мне!
Смерть, что во мне!
В комьях земли запах жертвенных пиршеств.
Долька граната и резницкий нож.
С лежбищ барана — паленье щетины.
Свято мне, свито мне, сыто... Сквозь ночь
влага зари заливает вершины.
Влага зари? Или факел зажжен?
Пахарь вбирает рассветные краски.
Прачеловек ли застыл, окружен
сонмом богов в обличьях дикарских?