на круп коня другого переложить седло.
Лишь звук схлестнувшихся мечей стихает эхом диким,
песней обезглавленной, чей финал пропет.
Но поединок завершен. Как всюду, в поединках
здесь нету победителей и побежденных нет.
Перевод Е. Бауха
К несчастью, мне сопутствует успех.
А вы бы мне не так уж доверяли,
поклонники мои... Я на глазах у всех
в глаза отцу родному посмотрю едва ли.
Ведь он мне наказал: взбирайся выше, сын!
Средь одиноких скал восходы лучезарней.
Сквозь тернии — к сиянию вершин! —
А я своим заделался здесь парнем...
Как много улыбающихся ртов
и лестных слов разменная монета.
На каждый зов я побежать готов, —
предстать пред тем, кто спросит: — Где ты?!
К моим услугам славы экипаж.
Я, кланяясь учтиво, проезжаю
средь возгласов толпы, входящей в раж.
Я еду в никуда — я это знаю!
Я знаю, это страшный гонорар,
его дают тому, кто продается.
И с каждой похвалой растет вокруг базар.
Во мне меня все меньше остается...
Кто волосы мои так ловко окорнал?..
Я вижу ножницы в руках Далилы...
Отец, я изнемог. О, если бы ты знал! —
я так устал приятным быть и милым!
Перевод Р. Баумволь
Плоть внимает Дню,
кровью же властвует Ночь.
Этот разлад, словно бездну,
— не превозмочь.
Не избавиться крови от цели своей,
не помогут ни боги, ни гномы.
День — квадрат с парой глаз. Ночь — иная совсем,
и взирает на мир по-иному.
Перевод Р. Баумволь
Плоть внимает дню,
а кровь внимает ночи.
Вот и все.
И понимай, как хочешь.
У крови — рок, судьба, стезя.
И тут башки бессильны меднолобые.
У дня квадратного свои глаза.
У ночи — глаза особые.
Перевод В. Горт
Не вымысел это, не сказка из книжки
для малых детей, а глава бытия.
Живали-бывали однажды парнишки.
Одним из парнишек, представьте, был я.
Что годы промчались, не я в том повинен.
Ведь стать пожилым — это участь, не цель.
Я детство провел в степной Украине —
земле среди многих галутских земель.
Яркон и Киннерет — душа наших песен,
которые мы вдохновенно поем.
Но Днепр Украины, он тоже чудесен,
и сложено множество песен о нем.
Он ластился каждой волной своей зыбкой,
он хлебом насущным впитался в меня,
и мне золотою мерещилось рыбкой
днепровское солнце высокого дня, —
Когда не понять — где конец, где начало,
кто в ком отражается — не разберешь.
Ты неводом руки раскинешь, бывало,
и ловишь лучей золотистую дрожь.
Но сладкую грусть передать мне едва ли,
что сумеркам на Украине дана.
О, как они детское сердце пленяли,
когда я в те дали смотрел из окна!
А сумерки были как тайна, как чудо.
Писал я для взрослых об этом не раз.
Но взрослый лишь ясное ищет повсюду.
Не любит он тайн. Вся надежда на вас...
От взрослых услышишь: чудак ты, однако!
Мнишь времени вспять повернуть колесо...
А вам-то понятно, что можно заплакать
без всякой причины. Взгрустнулось, и все.
Прислушались люди к поэту большому,
когда он сказал, непомерно грустя:
«О, Господи! Мир Твой подобен Содому,
покуда одно хоть рыдает дитя».
Немало ночей пережил я ребенком,
когда колотили прикладами в дверь.
И вечером, как постучат ко мне громко,
запрыгает сердце даже теперь.
Любил у Днепра я ходить вечерами:
один, завороженный, словно во сне.
Ведь это случалось, наверно, и с вами:
вас что-то пугает и тянет вдвойне.
Мне было до трепета страшно и странно:
вот день вдруг в небесном просторе иссяк,
вот солнце скатилось кровавым бараном —
и ангелом Божьим спасен был Исаак...
Сплетались деревья в узоры тугие.
Тут жертвенником разгорались одни,
а там богомольно качались другие
деревья, которые были в тени.
Но хлопчик Михаиле, хоть рядом стоял он,
а чуда великого не замечал, —
что небо час вечера благословляло,
что шепот Днепра как молитва звучал.
Всплывала луна, как субботняя хала,
а небо мерцало пучками огней, —
как свечи, которыми мама встречала
субботу — особенный день среди дней.