А в ночь посветлее нужна была малость —
и вот уже Днепр семисвечья зажег...
луна тогда яблоком мне казалась,
насаженным в Симхат Тора на флажок.
Но я не забуду той ночи ужасной —
о, Днепр! Твое вдруг потемнело чело.
Теченье схватило луну, что погасла,
как мертвую птицу, ее понесло...
Рыдающий город представить вам трудно —
когда не спасает, что дверь — на засов.
На улицах гулких темно и безлюдно.
Погромщиков топот и вопль беглецов...
О прошлом вы знаете только по книгам,
со страшных пророческих слов «ма милейл»[14],
на мне же те ночи — подобно веригам,
и память воздвигла в душе мавзолей.
Я страхами в детстве обязан погрому,
и я повторяю полвека спустя:
о, Господи! Мир Твой подобен Содому,
покуда одно хоть рыдает дитя.
Перевод Р. Баумволь
Я помню, зеленели дерева —
все — по своим законам, для себя,
в любви к самим себе.
И шелест их был полон сам собой.
А я воображал —
все это для меня.
Я помню, высились дома, дома...
И улица была —
мозаика из лоскутков.
Был свой незыблемый закон чередований,
и гнет квартплаты и привязанности к месту.
А я воображал:
ко мне,
ко мне,
ко мне
красоты города наперебой взывают.
И также радости —
они отмерены. И что там ни стрясись —
лишь вспышка случая, что гаснет на лету.
Из глаз, что вовсе не желают плакать, —
соленая слеза.
А я воображал,
что барабаны бьют ради меня,
что не воскликни я: «Да будет радость!»,
не прозвучал бы ни один напев.
И муки помню я:
в одной руке Творца небесная палитра,
таблица умножения — в другой...
И сочетались как-то вкус и цвет,
что в кусе хлеба,
и в куске холста,
и в безыскусственности слов ребенка.
Союз извечен между «да» и «нет».
И нет такого пиршества души,
что не стремится к своему концу.
А я воображал — всё для меня.
Мне думалось: моя ведь это песня
и добровольно я ее пою —
так мне казалось
в простоте душевной, —
что мне и только мне
овации, хвала и все на свете,
где каждый предоставлен сам себе.
О,горе,
о, блаженство
безрассудства!
Я вспоминаю с нежностью о вас.
Перевод Р. Баумволь
Высок, спокоен свет субботних звезд.
А ты грустишь...
Печаль твоя — сегодня святотатство.
Как если бы ты свечи погасил,
зажженные рукою матери.
Молчания ты дал обет.
Но ведь молчание — настой из всех речей,
как мед — душа бесчисленных цветов.
И как пейзаж, где речка, лес и взгорье,
в отдельности и вместе между тем,
живут не споря.
Так будь и ты в ладу со временем своим.
Иди спокойно, как течет поток,
вмещаясь в берега и изливаясь в море.
На берегу — там дети лепят, строят
из влажного песка.
Там раковина — ей не нужно слов —
тебе нашепчет на ухо все тайны
прибоя и отлива.
Высок, спокоен свет субботних звезд.
Перевод Р. Баумволь
Спокоен свет больших субботних звезд.
А ты печален...
Печаль твоя сегодня — святотатство,
как если бы ты погасил все свечи.
Ведь ты молчанием наполнил рот,
молчанье же — есть сущность всех речей,
как мед — есть сущность тысячи цветов
и как пейзаж — есть средоточье речки,
и чащи, и холма, раздельно сущих
и в то же время —
вместе и без ссор.
Так будь един с эпохой, с поколением своим,
иди спокойно, как течет ручей,
не зная, есть ли море, но зная неизбежность берегов.
На берегу — там дети месят булки
из влажного песка.
Там раковина без помехи слов
раскроет тебе на ухо все тайны
приливов и отливов.
Спокоен свет больших субботних звезд.
Перевод М. Борисовой
Франциск Ассизский читал свои проповеди перед зверьми и птицами, перед деревьями и камнями.
И прибрежная рыба,
И кит на просторе —
Перед притчей святого,
Перед правдой одной.
Но внимают ему,
Как меряют море:
Каждый мерой своей,
Своей глубиной.
И стервятник над падалью,
И домашняя птаха —
Перед притчей святого,
Разгоняющей тьму.
Все внимают ему,
Но от силы и страха,