Ты ж упадешь на потеху всем им.
Поверх садовой стены мы следим —
Как там ты.
Небо темно, как позора пятно,
Что-то, как ливень, низвергнется, но
Это не будут цветы.
Поле, как крышка, вспучится, знать,
Все обнажив, что лучше б скрывать.
А потом,
Не говори, что глядеть недосуг,
Лес подойдет, становясь вокруг
Смертельным серпом.
Болт заскрипит и раздастся удар,
И за окном проплывет санитар-
Ный вэн
И появляются спешно, мой друг,
Женщина в темных очках и горбатый хирург,
И с ножницами джентельмен.
Ожидай нас каждый миг,
Так что придержи язык
И— без рук!
Сад мети, сам чистым будь,
Петли смазать не забудь. Помни о нас —
Двух.
ПАМЯТИ ЗИГМУНДА ФРЕЙДА (УМЕР В СЕНТЯБРЕ 1939 Г.)
Когда о многих нам скорбеть придется,
Когда и горе стало достояньем
Эпохи нынешней, отдав на поруганье
Сознанья нашего и боли нашей слабость,
О ком нам говорить? Ведь каждый день, как дань,
Средь нас навечно отбирает лучших,
Добро творивших, знавших всю тщету
Трудов своих и все ж вносящих лепту.
Таким был этот врач. И в восемьдесят лет
Желал о нашей жизни думать он, чей хаос
Угрозами или же просто лестью
Зачатки будущего подчинить стремится.
Но в сем отказано ему: уже не видел он
Последнюю, привычную картину --
Проблемы, ставшие у гроба, как родня
Смущенная, не приняв нашей смерти.
Те самые стояли, в коих он
Был сведущ столь -- неврозы, сновиденья
И тени, ждущие войти в блестящий круг,
Чтобы привлечь ученого вниманье,
Разочарованно рассеялись тотчас,
Когда он удалился от трудов,
Чтоб в землю лондонскую лечь -
Еврей великий, умерший в изгнаньи.
Лишь Ненависть возликовaла, полагая
Расширить практику, да подлые ее клиенты,
Кто исцелить себя надеются убийством
И пеплом покрывaют сад цветущий.
Они еще живут, но в мире измененном
Тем, кто без ложных сожалений обернулся
И в прошлое взглянул, все помня, будто старец
И откровенен был, подобно детям.
Он не был даже мудр, он просто предложил,
Чтоб Прошлое читалось в Настоящем
И, как урок поэзии споткнется
В конце концов на строчке, где, однажды,
Возникли обвинения и, вдруг,
Ты понимаешь, кем оно судимо
И как прекрасна жизнь была тогда,
Как и ничтожна. Лучше бы смиренно,
Как с другом, с Будущим вступить в переговоры
Без ложного набора сожалений,
Без маски добродетели и без
Смущения перед знакомым жестом.
Не удивительно, что древние культуры
В открытом им прорыве в подсознанье
Падение князей предугадали
И крах их прибыльных упадка сил симптомов.
Что преуспей он -- почему бы нет -- общественная жизнь
И вовсе станет невозможной; Государства
Обрушится огромный монолит
И мстители пред ним объединятся.
Его стращали Богом, но, как Данте,
Он шел своим путем среди заблудших душ
В тот смрадный ров, где те, кто был унижен
Отверженных ведут существованье.
Он объяснил нам Зло: что не деянья
Должны быть наказуемы -- безверье,
Самоограничения капризы
И вожделение позорное тиранов.
И если нечто от диктаторских замашек
И строгости отеческой сквозило
В его лице и оборотах речи,
То это был лишь способ защитится
Того, кто жил среди врагов так долго,
Кто ошибался и порою был абсурден.
Теперь уже он даже и не личность —
Для нас теперь он целый мир воззрений,
В котором жизни мы различные ведем:
Подобен он погоде -- чуть поможет
Иль воспрепятствует, но стало гордецу
Чуть тяжелей гордится и тирана
Почти никто всерьез не принимает.
В тени его спокойно мы растем
И он растет пока, уставший, в даже
И самом дальнем, самом жалком графстве,
Вновь не почувствует в скелете измененье.
И обездоленный ребенок в государстве
Своем игрушечном, где изгнана свобода,
Как в улье, где и мед -- лишь ужас и тревога,
В надежде уцелеть им будет успокоен.
Они еще лежат в траве забвенья --
Нами давно забытые предметы --
Но, освещеные его отважным блеском,
Вернулись к нам и стали вновь бесценны -
Те игры, что для взрослых неуместны,
Те звуки, что и слышать неприлично
И рожи те, что корчим мы украдкой.
Но он желал для нас и более того,