твой сын лежать останется навеки...
Я верю: до последнего дыханья нести он будет Иерусалим, и если
удостоится — взойдет и достигнет желанной вершины.
И буквы имени "Шадай" коснутся жил на лбу, горящих буквой "шин"...
А нет — как Йосеф дела Рена падет он под тяжестью лавы кипящей.
Встань и Богу молись, чтобы дал Он подняться ему на вершину.
И сына назад не зови — нет дороги назад.
А Иерусалим, что он поднял на плечи, будет снят не его руками!
Мессия возьмет эту ношу на Царской Горе.
Или в бездну сорвется — расплавленным мясом — твой сын, словно
цинк в пасть плавильной печи...
Не ты ли с молоком своим передала ему, еще младенцу, пророческую страсть к высотам?
Не ты ли принесла его, в талит закутав, в синагогу, чтоб коэн выкупил его?
И тот сказал: "Сын твой — первенец Царству Давида, что пало и восстанет из праха..."
И прошептала ты, закрыв глаза: "Амен..." И вся была ты радость и сиянье.
И разве не молилась ты, чтобы Царство Давида восстало из праха?
Амен... Вот восходит твой первенец к Царству Давида, что восстанет из праха!
Перевод П. Гиля
НА ОКРАИНЕ НЕБА...
/Перевод П. Гиля/
Как Авраам и Сара в Эйлоней-Мамрэ
Накануне долгожданной вести.
Как Давид и Батшева в царском дворце
В ту первую ночь любви —
Входят святые отец и мать мои
Там, на западе, в море.
И сияние Бога над ними...
Под тяжестью красоты своей погружаются они...
Неспешно...
Над их головами могучие воды текут,
Глубоко под которыми — дом их...
Нет стен у дома того,
Весь он сложен из вод.
Плывут утопленные сыны Израиля
Со всех сторон моря,
И звезда в их устах...
Но о чем беседу они ведут,
Того песня не знает.
Это знают они — те, что в водах морских...
Как погасшая скрипка сияньем напева звучит —
Так и я, сын их верный,
Стою на морском берегу, вознесенный годами.
Вот входит вечер в сердце мое вместе с морем...
И я — иду к морю.
Будто кто вызвал меня на окраину неба.
Смотреть на диск солнца,
Как погружается он.
Вот вижу:
Справа отец мой, а слева — мама,
А под ступнями босыми
Течет океан из огня...
Перевод П. Гиля
ВИДЕНИЕ СВЯТОЙ СУББОТЫ В НЕБЕСАХ
/Перевод П. Гиля/
Мама! Солнце надо мною, но холодно здесь сыну твоему.
Холодно мне в мире без тебя. И без отца, который весь — сияние напева.
И без сестры моей, вашей дочери младшей, чья красота — как первые лучи зари,
А я — дома, ткань плету из синевы и золота... И радость наполняет мою душу,
И лунная серна моя — вдалеке, парит среди облаков.
Мне холодно в мире. Мраком шумит во мне кровь.
На пороге синагоги, точно слепленной с той, что сожгли в нашем городе,
Сидит — нагая, перепачканная кровью — сестра моя.
И ты, мама, в субботнем своем платье стоишь над нею, прикрывая ее тенью своей...
А небеса безмолвны. И слышно перешептыванье звезд.
Точно тлеющие угли шепчут они по-арамейски:
"Святая девственница, Суббота-царица..."
А вот евреи идут... Святая Суббота в небесах...
И раздается там звук флейты: "Как прекрасна ты, возлюбленная моя..."
Дочь твоя клонит голову к плечу, словно птица.
Вот встала она
И пускается в танец,
Встречая евреев,
Перепачканная кровью своей, а они — одеянье ее...
— Вот брат мой пришел! Слава Богу!
Где был ты, мой брат?
Почему не пришел ты спасти нас, брат мой?
Ведь я любила тебя, брат мой!
—Так танцует и спрашивает сестра моя.
Евреи стоят и плачут.
И я тоже стою и плачу.
Но не видишь ты, как сын твой плачет, мама!
Как холодно мне и как плохо!
Как вместит мое тело меня вместе с ужасом этим
И с этим плачем?
"Вместит. Как мир в себя вмещает
Всю скорбь нашей гибели, сын мой!
И как земля, что впитывает кровь и плоть нашу, сын мой!
Плачем этим живи, будто сталью чеканной.
Переплавь его в песнь. И гнев будет вечным огнем.
Вырой вечное русло Иордану этому слез:
Второе русло полноводному Иордану", —
Так ответила мне мама и не видно лица ее,
Ибо голос ее донесся с далекой звезды...
И сказал я: "Амен... Иордан к Иордану".
ЭПИЛОГ: ТАЙНА ДВУХ СЛОВ
/Перевод П. Гиля/
Лицо его — как лик детей из тех времен, когда в Иерусалиме,
багровом к вечеру, был Храм.
Он подошел к окну автомашины и сказал: Не уезжай!
Два слова... И в глаза ударил жар, все тело содрогнулось,
меч коснулся сердца.
И я ответил: Я не уезжаю... Но не сказал шоферу: Поверни!
И я уехал — вниз, все дальше вниз...
и предок мой пришел далекий,
И бархатной кипой из детства покрыл мне голову... Не уезжай!
Не покидают город-мать в осаде,
где Стена у подножья Святая святых.
Сгустились сумерки, кровь затемнела во мне,
и душе стало тесно.
— Я не уезжаю отсюда, никогда не уеду я больше...
Вот выжженные горные хребты,
укрытые ковром сухих колючек...
Жар слез моих и арфа вавилонских рек: вот эхо вечности.
Эти края, святые в трауре и в горечи сиротства, — мои,
И в конце лета пыль на винограднике ничейном —
собран виноград...
Эти края не описать словами, ибо они — сам образ,
Который надо видеть, пить, уйти в него,
Как те, что падали на меч свой испокон веков.
Я еду, еду... Но не уезжаю никуда
Из этих гор, где начиналось детство...
Вот синеет, мерцая, морской горизонт Иудеи...
Я и есть тот ребенок, что стоит у машины на горной дороге,
На том сторожевом посту, в Иерусалиме, исходящем кровью,
И говорит: Не уезжай! — всем, кто едет
К морским берегам...
Эти два слова — приказ и судьба всем, кто слышит.
Счастлив скиталец, который на зов их вернется.
Перевод П. Гиля
«Непохожи на собак мы для гоев...»
/Перевод А. Воловика/
* * *
Непохожи на собак мы для гоев...
Собаку они жалеют.
Ласкают её, даже целуют. Словно ребенка,
Милого всем домашним, балуют всегда.
И когда умирает собака, как жалеют гои её!
Не везли нас, словно овец на убой, в вагонах,
Вели нас на уничтожение, словно овец прокаженных,
По красивым ландшафтам Европы.
С овечьими тушами они не делают того, что с телами евреев:
Перед убоем у овец не выдирают зубы,
И шерсть не сдирают с тел,
И не запихивают овец в огонь, чтобы была зола из живого,