словно с молниями, с барабанами, будто с громами!.. В путь! —
тысячи ваших вагонов
на решающем из перегонов
сдвинув разом, —
вперёд, поезда!
Аллай, ой мне, беда...
Я сзываю в далёкую дивную область: львов, тигров,
наследников царских, царей.
И придут, и сыграют там пьесу, которая жизни живей,
ибо юноши — те, что под спудом Вогез и Карпат, —
стали мертвых мертвей...
Не до девушек им после стольких смертей,
пропадает нутро у них — не до еды,
вот уж нет у них уст —
не попросят воды...
Аллай-ойя, о грусть..." —
так он пел. Приоткрывшие окна мужчины кричали певцу:
"Тише, псих!"
Да и женщины — если и склонялись на песни
из распахнутых окон, обнять порываясь его, —
всё ж, захлопывали створки встык,
не зазвав его в дом ни на миг...
Перевод В. Горт
ПЕРЕВОДЫ С ИДИШ
«На всех моих путях, простертых в мысли…»
* * *
На всех моих путях, простертых в мысли,
Печаль разлита золотом вечерним;
А прошлое мне видится вдали
Отрезанным, как остров...
Дальше — море.
Простерлись, перепутавшись, пути
Налево и направо. Я не знаю —
Каким идти. Но ясно лишь: ведет
Любой из них к черте последней, к смерти.
Варшава, 1921
«Нас на этой земле…»
* * *
Нас на этой земле
Столь одиноких,
Сотни тысяч.
Мы — для которых есть
Место в мире горестном,
Семь морей,
Простираясь, открыты нашему крику,
И от нашей боли, рвущейся из груди,
Содрогаются звезды.
Каждый из нас господин храма собственной плоти,
Голова любого из нас — башня радости, где
Раскачиваются колокола
Сумасшествия ночами терзаний.
Чистоте молитвенных сводов нашего сердца
Мы предпочли
Мировые кручи необузданных мыслей,
Те вершины,
Где уже не звучать голосам
Поющих девушек, и покоится страсть,
Перегоревшая в пепел.
Струны арфы там не дрожат,
И не сияет Геспер.
Только мертвенная луна
Отразилась в хищных рубинах
Волчьих глаз. И, головы обхватив,
Мы лежим с закушенными губами
У колодцев молчанья, покуда нас
Жутчайший из ужасов не разбудит...
Нам, карабкающимся на кручи,
Диким, воющим в темноту, —
Словно горные псы на скалах,
Ждать ли помощи от небес,
Что беременны сами скорбью,
И от страха черных ночей,
Обволакивающих вершины?!
Варшава-Берлин, 1922-23
Перевод В. Слуцкого
ИЗ ПОЭМЫ “В ЦАРСТВЕ КРЕСТА”
Вы, преградившие нам к солнцу
дорогу, идущих
Убиваете прежде, чем с ресниц
успевает опасть
Сон золотой, и молитва рассвету — затихнуть.
Сотни тысяч бегут в лес отчаянья, и ноябрь
Из овечьих глаз полыхает
Остриями ножей, наточенных для закланья.
И под кронами горя рождаются дети,
Кровь которых отравлена скорбью, —
Чтобы увянуть раньше, чем розы.
Я для вас не желаю сажать плодоносных деревьев,
Но деревья страданья пусть раскинут голые ветви
В царстве креста.
На заре и под вечер на ваших башнях
Хищно раскачиваются колокола,
Чьи звериные пасти
Разрывают мою беззащитную плоть.
Я развешу на голых ветвях мертвецов,
Я оставлю их гнить без присмотра
Напоказ перед всеми светилами неба...
Словно в темный колодец, я падаю в ночь,
И мне снятся кресты, на которых распяты евреи,
Вижу: в окна ваших домов
Те евреи просунули головы и на иврите
Одичало и жалобно стонут: “айегу пилатус?” —
“Где Пилат?”... И не знаете вы,
Что пророчеством черным отравлен ваш сон,
Что терзает вас ужас — не знаете, ибо
Заставляют забыть с наступлением утра
То виденье церковные колокола.
Но пророчу: поднимется облачный столп
Наших горестных вздохов и тяжких стенаний
И войдет в вашу плоть
Не распознанным горем,
И по-прежнему будете вы болтать
Воспаленными ртами: евреи! евреи! —
В ту минуту, когда в омраченных дворцах
Закричат на идиш иконы.
Перевод В. Слуцкого
Берлин, 1923
СОЗДАНИЕ — ЧЕЛОВЕК
И спросил я у старцев, увенчанных снегом седин:
“Что есть тайна рожденья и тайна забвения в смерти,
И подобные солнцу, восход и закат человека?”
Мудрецы, только что совершив омовенье
(Их тела чистотой лихорадило), умные лбы
Над священными книгами молча склоняли.
И когда запылали в тускнеющем мире
Ярким отблеском вечера окна домов,
И глаза мудрецов притянуло закатное небо
(Что горело, как мысли в моем вопрошавшем сознаньи), —
“О дитя мое, — каждый ответил, —
Много лет я исследую эти священные книги
И толкую их смысл.
О созданьи написано там: человек.
О делах его, мудрости, кознях, плохом и хорошем...
Вот, что сказано там о восходе его и закате:
Возведенье дворцов, колокольный трезвон торжества,
Смех в беспечные ночи и чудо хожденья по морю,
Обживанье распахнутых взору пространств,
Истребленье людей и проклятия небу,
Низвержение в прах, превращение в пищу червей...”
И оставил я старцев с их книгами и обаяньем
Лунных бликов на лицах и ночью в глазах.
(Старцы в водах реки, я уверен, пошли окунуться)...
Догорело уже в городах человеческой скорби
Пламя окон. Лишь камень безумья сверкал
У меня в изголовье, когда я усталое тело
Бросил горестно в угол ночной.
Берлин, 1923
Перевод В. Слуцкого
ИЗ ПОЭМЫ “ДОЖДЛИВЫЕ ДНИ 1957 ГОДА”
Вечер, зелень деревьев с двух сторон песчаной дороги...
Прежде хаживал так еврей в Польше или в Литве —
Гойских странах — в осенней поблекшей одежде
Под крылами Шехины.
Ой, печальна была она, как голубица
Между нечистыми птицами, что ненавистью полны,
Наша добрая, милостивая Шехина!
Так прохаживается еврей, восклицая мысленно: “Бог мой!
Вот бы в лазурном празднике чуда через море сюда
Все местечки смогли убежать вместе с сутолокой еврейской:
Люди из вышнего мира, заучивающие нараспев;
Мелочь птичья, принцы без царства, еловая молодежь,