Тем не менее вопрос остается. Мандельштам не столько перерабатывал статьи, вносил новое, сколько убирал кусочки прежнего текста. Часть этих сокращений легко объяснима: автор опускал то, что считал устаревшим (например, программную апологию акмеизма в «О природе слова»). Но в других случаях изъятия возбуждают по меньшей мере сомнение в том, что являются в полном смысле авторскими. Статья о Чаадаеве в редакции 1928 г. лишилась не просто последней, но акцентированно завершающей главки – собственно конца, итога. Очень важно, что, как сообщает составитель, главка была в наборной рукописи – тем больше оснований думать, что не поэт отказался от размышлений о нравственной свободе, об осуществленном Чаадаевым духовно свободном выборе между Россией и Западом, а издатели конца 20‐х гг. сочли их неуместными.
Издатели же середины 80‐х сочли их не вполне уместными и продырявили приложение двумя купюрами. На с. 268 вместо многоточий должно стоять в первом случае: «Когда Борис Годунов, предвосхищая мысль Петра, отправил за границу русских молодых людей, ни один из них не вернулся. Они не вернулись по той простой причине, что нет пути обратно от бытия к небытию, что в душной Москве задохнулись бы вкусившие бессмертной весны неумирающего Рима. Но ведь и первые голуби не вернулись обратно в ковчег» (библейский мотив здесь переиначен). Во втором случае: «А сколькие из нас духовно эмигрировали на Запад! Сколько среди нас – живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а душа осталась там!» Замечательно, что купюру сделали несмотря на то, что Мандельштам оценивает такое «раздвоение» явно отрицательно – в соответствии со своим пониманием Чаадаева. А рядом с этими искажениями переиздаваемого текста впервые публикуется черновой отрывок той же статьи (из собрания покойного М. С. Лесмана), который, казалось бы, должен быть нисколько не более желателен для вычеркивателей, – соседство, рельефно характеризующее недавнее (минувшее ли?) состояние «слова и культуры», по крайней мере издательской. Еще три купюры красуются в двух строках фельетона «Веер герцогини» – выброшено имя Н. И. Бухарина. Это ему «книга Ильфа и Петрова для чего-то понадобилась, а рецензентам пока не нужна». Было бы чистой маниловщиной надеяться, что издательство, вслушиваясь в шум времени, попробует сохранить имя единственного из власть имущих, кто помогал поэту. В этом зеленом шуме не слыхать тогда было не только про Бухарина, но даже про пьесу «Брестский мир». Как гласит издательский фольклор, позднее некто из редакторского корпуса сетовал, что рукопись не полежала еще полгода.
Но вернемся от прогрессивно-консервативной деятельности издательской системы к работе составителя.
Трудную задачу задают две редакции статьи «Слово и культура». Первоначально она была пронизана христианскими, в частности евхаристическими, реминисценциями, с помощью которых рисовалось здесь начало «нового мира». Часть из них в редакции 1928 г. убрана (к сожалению, разночтения недостаточно показаны в комментариях). Опять-таки: считать ли эти изменения авторскими или навязанными? Твердый ответ будет получен лишь в том случае, если найдутся новые документальные указания, либо когда мы будем представлять себе социокультурную эволюцию поэта яснее и конкретнее, чем теперь; на этом общем основании можно будет тогда попытаться принять текстологическое решение. Пока же можно сказать только: предположение, согласно которому изменения являются авторскими, – допустимо. После 1921 г. христианские аллюзии в текстах Мандельштама идут на убыль, в поисках контакта с «новым миром» он пробует опереться на другие культурные ресурсы; усиливается разнообразно варьируемый мотив обмирщения. Но констатировав это, мы не устраним еще основную дилемму. В редакции 1921 г. было: «Культура стала церковью <…> Светская жизнь нас больше не касается, у нас не еда, а трапеза, не комната, а келья, не одежда, а одеяние». В редакции 1928 г.: «Культура стала военным лагерем: у нас не еда» – и далее цитированный текст не менялся. Невязка военного лагеря с кельей и всем остальным, можно сказать, вызывающая и еще педалирована двоеточием. Каково бы ни было происхождение этой глоссы, она делает текст знаменитого пассажа сомнительным. Если учесть, что в следующей главке, во фразе: «Социальные различия и классовые противоположности бледнеют перед разделением ныне людей на друзей и врагов слова» – начало аккуратно сглажено на: «все другие различия и противоположности», а далее – там, где цитируются «Сумерки свободы», из шести строк оставлены две и из выброшенных четырех две («Прославим власти сумрачное бремя, / Ее невыносимый гнет») исчезли также в «Стихотворениях» Мандельштама, вышедших в том же 1928 г., – то станет понятно, что руководствоваться «последней авторской волей» здесь довольно опасно.