В будущих изданиях к этому вопросу еще придется вернуться, чтобы решить, не лучше ли печатать в качестве основного текста первые редакции, а за его пределами демонстрировать изменения конца 20‐х гг.
Упомянутые трудности и потери в меньшей степени сказались на том, как показано критико-эстетическое творчество поэта, в большей степени они помешают знакомству читателя с его культурологией (две эти сферы, конечно, тесно связаны, но все же не тождественны).
Книга дает достаточно полное представление о Мандельштаме-критике, с его конкретными оценками, филологизмом и целым спектром лирически претворенных культурно-исторических мифологем. Хорошо виден путь: первые рецензии в «Гиперборее» и «Аполлоне – нарастание критической энергии («Утро акмеизма», «О современной поэзии») – расцвет начала 20‐х гг. – сужение возможностей и адаптация к требованиям литературного быта в газетных статьях конца 20‐х (очень любопытные выступления Мандельштама в «Московском комсомольце» были введены в оборот П. Нерлером несколько лет назад, но не включены в книгу) – «Разговор о Данте», возвысившийся над этими требованиями и возможностями.
Мандельштам не знал умеренных оценок. О Ключевском он говорит: «…добрый гений, домашний дух – покровитель русской культуры, с которым не страшны никакие бедствия, никакие испытания». Постсимволистское недоверие к романтизму выражено так: «Из союза ума и фурий родился ублюдок, одинаково чуждый и высокому рационализму Энциклопедии, и античному неистовству революционной бури, – романтизм» (в последнем слове этой фразы на с. 83 важная опечатка, идущая, как часто бывает, от прижизненных изданий: «романтизму»). Заметим, что в первой публикации статьи в «Гостинице для путешествующих в прекрасном» эта характеристика перекликалась с «антиромантическими» высказываниями А. Топоркова в двух его статьях на страницах того же первого номера журнала.
Значительно менее отчетливой предстает поэтическая культурология. Из-за того, что в книге нет «Пушкина и Скрябина» и мало учтена первая редакция «Слова и культуры» – оказалась в тени та сторона представлений поэта, которая обращена к христианству, а отсутствие «Гуманизма и современности» наносит ущерб пониманию другой их стороны – основанной на эмансипировавшемся от христианства светском слое европейской культуры. Главное же: для отечественного читателя (и не только «массового») скорее всего останется скрытой сложная связь гуманистических устремлений поэта с христианством. Встретив в статье «Девятнадцатый век» призыв гуманизировать XX столетие, читатель поймет его в плане сегодняшнего обиходного значения «гуманности», и будет прав – но только отчасти, поскольку надо еще понимать и то, что описываемая здесь борьба XVIII века с литературой – это в сущности и в историко-культурной перспективе и есть гуманизм. Мандельштам сознавал, что русская революция начала новую эру той же борьбы, – и колебался, то сострадая христианству, то отталкиваясь от него. Можно даже предположить, что метафора: «Литургия была занозой в теле восемнадцатого века» – относится более к XX веку и собственному сознанию поэта, для XVIII столетия тут же найдены другие, нимало не синонимичные формулы: литургия – центр, источник света (по аналогии с живописью).
Во вступительной статье М. Поляков, к сожалению, не касается этих тем. По поводу мысли «культура стала церковью» он торопится подчеркнуть ее нерелигиозный смысл и на этом закрыть тему. Остается неясным, как и почему могло возникнуть прихотливое мандельштамовское построение и зачем оно поэту понадобилось. С той же насильственной элементарностью говорится о «Гуманизме и современности», тогда как, скажем, важнейший вопрос о полемике с блоковским «Крушением гуманизма» обойден. Невнимание к христианским источникам может помешать и адекватному прочтению тех мест, где фигурирует «слово (язык) – плоть» и где необходимо знать, что эта формула восходит к Евангелию от Иоанна, которое и цитировал поэт, печатая часть статьи «О природе слова» в «Накануне» (ср. эпиграф из Гумилева к отдельному ее изданию, приведенный на с. 280–281). В примечаниях указана интересная параллель к Мандельштаму из А. Белого. Но у обоих поэтов был, конечно, общий и, естественно, опознаваемый тогдашним читателем источник.