<Мандельштам и Рудаков>
В публикуемых письмах[1308] есть сквозная, но не вполне эксплицированная тема, обусловленная филологической ориентацией автора (в силу его психологических свойств – ориентацией столь же твердой и уверенной, как все, что касалось выбора творческих целей и средств, оценки личных возможностей). Эта тема – Тынянов, формальная школа, ее идеи в применении к русской поэзии XX века, включая современную.
Рудаков не только занимался в ГИИИ, но и был подлинным учеником формалистов. Письмо от 23 марта 1936 г. выражает любовь и пиетет к В. Б. Шкловскому, а также Р. О. Якобсону – несомненно, как автору книги «Новейшая русская поэзия», заглавие которой очерчивало круг интересов и Рудакова. Он, однако, базируется на углубленном изучении поэзии XVIII–XIX веков, явно стремясь уравнять и соотнести в качестве исследовательских объектов современную и исторические стадии русского стихотворства. Это стремление характерно для формальной школы (причем всех ее ответвлений). Именно к единству синхронного и диахронного подходов призвали Тынянов и Якобсон в известных тезисах «Проблемы изучения литературы и языка», опубликованных в 1929 г., в пору посещения Рудаковым Института истории искусств. С упомянутым письмом перекликается другое (от 25 июля 1935 г.), где говорится: «Помнишь, в 20‐е годы любовь к Тынянову?»[1309]
Таков был круг учителей, авторитетов. Свои настоящие и будущие научные планы ссыльный филолог во многом связывал, по-видимому, именно с идеями Тынянова. Это не явствует непосредственно из многократных в письмах упоминаний последнего (среди них есть и бранные, но они вне филологических тем), но следует из всего контекста литературоведческих суждений и замечаний Рудакова, в особенности излагающих его замыслы. Показательно, что при всем восхищении Шкловским слишком близкое следование ему в суждениях коллеги вызывает неодобрение (см. письмо от 24 апреля 1935 г.). С другой стороны, присущая Рудакову уверенность в своих творческих потенциях мысленно проверяется им апелляцией к Тынянову: говоря о том, что в спорах с Мандельштамом чувствует «свою огромную силу и правоту», он тут же замечает в скобках: «Вот бы это повторилось с Тыняновым!» (письмо от 4 апреля 1935 г.). Отношение к работам мэтра эмоционально окрашивает его воронежские контакты: «Да, страшно рад: у Калецкого безграничное уважение к „Проблемам стихотворного языка“ Тынянова» (13 апреля 1935 г.). У П. И. Калецкого же он получил «Архаистов и новаторов» (письмо от 20 июля 1935 г.)[1310]. Обе основные литературоведческие книги Тынянова, конечно, давно проштудированы им, но требуются для текущих занятий, главное из которых – комментарий к Мандельштаму. Тынянов, по-видимому, знал об этой работе Рудакова (см. письмо от 16 января 1936 г.).
Однако текстологические[1311], библиографические и т. д. комментарии Рудаков рассматривал только как фактологическую подготовку (см. в письме 12 февраля 1936 г.) концептуального историко-литературного построения (в отличие от П. Н. Лукницкого, собиравшего материалы по Гумилеву). Показательно пояснение, обращенное к самому себе в процессе фактологической работы: «Ведь от конкретности текстового материала мы забыли о общих планах и концепциях. Это воспоминание дало новые силы» (29 января 1936 г.). В замысле Рудакова проступают контуры тыняновского подхода к литературной эволюции. Намечалось проследить «эволюцию поэзии от Надсона (от нуля) до Гумилева и Мандельштама» (15 апреля 1935 г.). Сам термин «эволюция», предпочитаемый обычному «история», употреблен не случайно, а в соответствии с тем научным источником, на котором основывается автор. В этом убеждает одна из дальнейших фраз – о признании Мандельштамом «существования системы лит<ературы> по моему образцу» (там же). Что бы ни подразумевалось под словами «по моему образцу», такое представление, как «система литературы», явно идет от статьи Тынянова «О литературной эволюции» (вошедшей в «Архаистов и новаторов»), где оно занимает центральное место. Понятно, что признание «системы» для любого писателя, находящегося внутри нее, требует определенных усилий и отказа от презумпций, кажущихся естественными и очевидными. Несомненно, Рудаков провоцировал Мандельштама на такое преодоление. Когда он говорит: «Я мыслю анализ стиха только как продукта времени; авторы, даты и проч<ее> – частности, из которых складывается вывод в целом» (в письме 23 июня 1935 г.), – то явно подразумевает синхронную литературную систему как некоторый отрезок литературной эволюции, т. е. мыслит категориями названной теоретической работы Тынянова. Теоретическое par excellence осмысление материала, вплоть до абстрагирования от конкретных «авторов, дат», противопоставляемое традиционным эмпирическим штудиям, было, как известно, одним из главных принципов Тынянова и формальной школы в целом. Такого рода противопоставление – в основе спора о Комаровском (13 апреля 1935 г.), которого Рудаков трактует в отвлечении от биографии поэта и наперекор «автоинтерпретации» акмеизма одним из его представителей – Мандельштамом. Суждения последнего он объясняет исходя опять-таки из тыняновской терминологии; это видно, если сравнить фразу «В новой функции всплывают акмеистические <…> традиции и навыки» (11 апреля 1935 г.) – с последними абзацами второго и третьим пунктом статьи «О литературной эволюции» или с предисловием к сборнику «Русская проза» (Л., 1926).
1308
Упоминаемые здесь и далее письма С. Б. Рудакова, примечания к ним, а также его «трактат» «Город Калинин» см. в кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. СПб., 1997. –
1310
О Калецком см.:
1311
На текстологическую «школу» Рудакова указывает упоминание о Ю. Г. Оксмане в письме от 6 февраля 1936 г. Работая над Кюхельбекером, Рудаков мог встречаться с Оксманом, который был в постоянном контакте с Тыняновым, снабжая его фактологическими справками, архивными данными и т. п.