Между тем Рудаковым соответствующий раздел доклада Бухарина должен был восприниматься в ином ключе и служить указанием на практическую возможность применения идей школы. Человек младшего поколения, уже не заставший в дееспособном возрасте тех условий, в которых протекала основная работа формалистов, он изначально не мог не учитывать просто как данность ограничений, задаваемых науке государством, и, готовясь к ученой карьере, не мог не готовить и определенную мыслительную стратегию – на случай мало-мальски благоприятного изгиба культурной политики (каким и стал доклад Бухарина). Это должно было побудить его с особенным вниманием отнестись к тому, чтó Эйхенбаум (в дискуссии в «Печати и революции», материалы которой, вероятно, изучались Рудаковым в ГИИИ или позднее) называл точками соприкосновения формализма и марксизма. Он говорил о них в плане нейтральной «типологической» констатации, не делая отсюда каких-либо существенных выводов, – для Рудакова же эта тема потенциально приобретала значительный вес. Центральной точкой соприкосновения было, по Эйхенбауму, изучение закономерной эволюции – в отвлечении от случайного, индивидуального генезиса явлений, от личности деятеля (в высшей степени характерна эта вера крупного ученого в «научность» марксистской идеологии и, соответственно, в то, что большевистский вождь, с которым он спорит, должен и к литературе подходить научно)[1326]. Именно такова история литературы без «авторов, дат», о которой мечтает Рудаков, с опорой на более позднюю работу Тынянова. Вполне вероятно, что вопрос о том, что понимают под марксистским литературоведением и как сюда относится формализм, обсуждался с Мандельштамом. Еще более вероятно, что эти разговоры касались писательского съезда, а также деятельности и высказываний Бухарина, который по понятным причинам особо интересовал поэта[1327].
Рудакова не должно было смущать и намерение партийных идеологов, а затем и Горького назначить формальному подходу прикладное применение. Он, надо думать, хорошо понимал, что при существующем порядке вещей чистая наука в гуманитарной сфере не будет позволена ни при каких обстоятельствах, и, как уже говорилось, готовился совмещать построения научного характера с оценками критика и автора-стихотворца, а, скажем, обучать «поэтике как технологии поэтического творчества» едва ли было бы для него заведомо неприемлемым занятием. Скорее, напротив, он должен был в этом специальном смысле интересоваться упомянутыми выше книгами Томашевского и Шкловского, «Школой писателя» (1929 и 1930) Г. А. Шенгели и его многократно переиздававшейся брошюрой «Как писать статьи, стихи и рассказы», а с другой стороны, пособиями, уже всецело выдержанными в духе текущего десятилетия, – например, появившимися в 1934–1935 гг. учебниками Л. И. Тимофеева[1328] по теории литературы (родственными по общей идеологической ориентации прочитанной в Воронеже Рудаковым книге А. Волкова).
Идеологические и политические перипетии первой половины 30‐х гг. мэтры не рассматривали в плане возможности или невозможности возобновления прерванных формальных штудий – энергия уже была переключена на традиционную филологию, преподавание либо художественную работу. Необходимо учитывать и серьезные внутренние, методологические трудности, которые они испытывали к моменту фактического прекращения деятельности школы. Рудаков, как можно предполагать, напротив, именно с надеждой на исполнение своих литературоведческих желаний приглядывался к таким поворотам, как роспуск РАППа, повышение в идеологическом ранге национально-народных ценностей, приближенных государством по значению к главенствующей интернационально-классовой доктрине. В этот контекст попадал и съезд писателей. Произвольность, непредсказуемость изменений идеологического антуража (характернейший признак тоталитарной государственной идеологии) как раз и могли питать надежду на то, что в один прекрасный момент будет востребован и формальный подход либо появится шанс использования его de facto, возможно, в комбинации с каким-либо другим не собственно идеологическим подходом. Так, в речи на съезде Н. Асеев, отметив, что Бухарин говорил о формалистах «без зубодробительства» (но, в свою очередь, Асеев повторил: «Формализм, будучи неправилен по установкам <…> должен был отказаться от своих позиций»), попытался связать «анализ поэтических форм» с учением Н. Я. Марра. В эту сторону, по его мнению, могло бы пойти «творческое развитие формалистических течений»[1329].
1327
Заслуживает внимания тот факт, что в ссылке в Воронеже с лета или осени 1934 г. до конца 1936 г., т. е. одновременно с Мандельштамом и Рудаковым, находился ученик Бухарина В. Н. Астров, один из известной группы «красных профессоров» и в то время уже осведомитель НКВД, с которым сотрудничал при фабрикации дела «правых», давая показания и на Бухарина, после чего летом 1937 г. был освобожден (снова арестован в 1949 г.). Он дожил до новых времен, и в конце 80‐х – начале 90‐х гг. в печати появились его статьи и материалы о нем. Соблазнительно связать с политическими реалиями неоднократно комментировавшиеся строки Мандельштама «И прячутся поспешно в уголки / И выбегают из углов угланы…» («Куда мне деться в этом январе?..») – а именно с А. Н. Углановым, «правым уклонистом», фигурировавшим в материалах процесса Зиновьева – Каменева в августе 1936 г. (было объявлено, что в отношении него и ряда других лиц ведется следствие), но не выведенным на следующие показательные процессы. Стихотворение датируется 1 февраля 1937 г., а 30 января закончился процесс Пятакова, Сокольникова, Радека и других.
1328
Первоначально Л. Тимофеев должен был привлечь внимание Рудакова как стиховед. Кстати, на его вступительную статью к «Библиографии работ по стихосложению» (1933) М. Штокмара ссылался Бухарин в докладе на писательском съезде (Первый Всесоюзный съезд советских писателей. С. 486).
1329
Там же. С. 568. У Мандельштама, как известно, интерес к Марру выражен в «Путешествии в Армению». Ср. и некоторые литературоведческие попытки использования идей Марра – так, А. Македонов (погодок Рудакова, активно работавший, до ареста, в Смоленске в разных направлениях – от Белинского до Пруста, от Пушкина до «социалистического реализма») в статье по поводу работ Л. Тимофеева писал о возможности сочетать материалы Марра по проблеме возникновения искусства с положениями гегелевской эстетики (Наступление. 1935. № 1. С. 89); В. Гофман (вероятно, знакомый Рудакову по ГИИИ) ссылался на Марра, рассматривая архаистичность Хлебникова (