Мандельштам весной 1935 г. в результате бесед с Рудаковым хочет писать о формальной школе. Через год он собирается выступить в «дискуссии» (см. выше), полагая ее приемлемым форумом для рассмотрения «за» и «против» и, несомненно, для заявления о себе как действующем литераторе, активно откликающемся на запросы современности. Оба намерения высказаться о формализме равно органичны; второе, как прямо связанное с внешними событиями, сравнимо, скажем, с давней декларацией акмеизма в качестве искусства, наиболее соответствующего «новому миру» (концовка эссе «О природе слова», 1922). Как и тогда, чисто эстетические устремления были бы спроецированы на социальную реальность, в свою очередь эстетизируемую и читаемую в ключе «поэтической идеологии»[1330]. Несмотря на то что мы более или менее знаем исходные данные, реконструировать «сюжет» задуманного выступления, конкретные комбинации идеологем и оценок представляется затруднительным. Определенно можно сказать лишь, что если в течение полутора десятков лет до антисталинского стихотворения отношение поэта к советскому социуму (что не тождественно отношению к революции) колебалось, то после происшедшего оно приняло характер «автосоветизации» – однонаправленного отождествления себя с социумом. О том, как это выразилось бы в выступлении, можно до некоторой степени судить по тем нескольким рецензиям, которые были написаны и напечатаны Мандельштамом в Воронеже[1331], одна из них вызвала споры с Рудаковым (письма от 15, 20, 23 июня 1935 г.).
Таким вырисовывается содержание тех фрагментов рассматриваемого диалога, которые определялись литературоведческими интересами Рудакова.
Стремление вернуть (вернее, завоевать заново) место в социуме, добиться некоторой активной роли отразилось и в характеристике положения Ахматовой, осуществлявшей противоположный тип поведения, который Мандельштам отнюдь не героизирует, а скорее склонен критиковать: «Словарный склероз и расширение аорты мировоззрения, недостаточная гибкость – вот причины молчания…» (письмо от 11 февраля 1936 г.). Высказывание чрезвычайно важное и в литературном, и в общественном планах (в духе времени – форсированное объединение этих планов). То, что поэт делится таким мнением об Ахматовой со своим молодым собеседником, показательно для их отношений.
В письмах неоднократно говорится о совместном чтении. Упоминаемая 5 ноября 1935 г. книга П. Н. Медведева «Формализм и формалисты» (Л., 1934) должна была не только естественным образом вызвать обсуждение разных сторон доктрины и работ ее выразителей, но и в очередной раз показать, как только и можно публично говорить и писать на эту тему и насколько трудно было бы серьезно применить в печатной работе столь привлекавший Рудакова подход. И еще два момента могли привлечь внимание собеседников. В предисловии автор выступил с признанием того, что в его предыдущей книге «Формальный метод в литературоведении» (1928)[1332] критика этого метода была недостаточной, и высказывал надежду «хоть отчасти приблизиться к подлинно марксистской критике формализма». Специфический ритуал публичного идеологического покаяния широко распространился с начала 30‐х гг. – отсюда злободневный смысл строки Мандельштама «Я извиняюсь, но ничуть не изменяюсь», – и в его положении после 1934 г. всякое новое выступление в покаянном жанре должно было восприниматься особенно остро. Второе обстоятельство заключалось в том, что Медведев (с. 179 книги) высказался и по поводу художественной прозы Тынянова (обещая посвятить ей специальную работу), – а воронежские ссыльные ранее бурно обсуждали появление тыняновского «Пушкина» на фоне ценимых ими «Подпоручика Киже» и «Малолетного Витушишникова» (10 и 13 апреля 1935 г.). Рудаков, в концепции которого присутствовала категория реализма, должен был бы обратить внимание на поощрительное противопоставление Медведевым «историко-познавательного» у Тынянова его стилистическим приемам, остранению, педалированию детали и т. д. Кстати, негативно оцененную в книге «Восковую персону» Рудаков читает (вероятно, перечитывает) в Воронеже (24 мая 1936 г.). Ранее, в двадцатых числах июля 1935 г. он читал книгу Л. Цырлина «Тынянов – беллетрист», которая заканчивалась констатацией уклонения от реализма на пути от «Кюхли» к «Восковой персоне» и пожеланием «нового поворота к реализму» в романе о Пушкине. После некоторых колебаний Рудаков оценил работу в целом отрицательно. Надо думать, что он, писавший о своих стихах, что они «стоят, в сущности, в итоге исторической концепции» (4 апреля 1935 г., мы уже отмечали, что «историческая концепция» мыслилась в духе тыняновского понимания литературной эволюции), видел Тынянова не только как мэтра в филологии, но и как личность, осознанно сочетающую научную и художественную деятельности.
1330
О «поэтической идеологии», или «внутренней биографии» Мандельштама, см. нашу статью: Лит. обозрение. 1991. № 3 (в частности, с. 30, 37, 43). [См. наст. изд. С. 338–339, 356, 369–370. –
1331
Забытые воронежские рецензии были вновь обнаружены и перепечатаны Э. Г. Герштейн: Вопросы литературы. 1980. № 12.
1332
Мы не касаемся здесь вопроса об авторстве работ Медведева и Волошинова, которые, как известно, относят (полностью или частично) к корпусу текстов М. М. Бахтина. Вопрос рассматривается, в частности, в новейшем биографическом очерке Волошинова, написанном Н. Л. Васильевым. См.: