По-видимому, трактовка Мандельштамом своего положения через уподобление Кюхельбекеру сказалась и на упоминании об отношении к нему формалистов. Уравнивая оценки символистов и формалистов, он достаточно вольно трактует факты (в значительной мере уже историко-литературные). Если даже оценки символистов несводимы к «отрицанию» (в частности, Вяч. Иванов, как известно, именно «признал» «Камень»), то формалисты всегда считали его поэзию значительным явлением. В этом сходились умеренный Жирмунский и радикал Шкловский; Эйхенбаум и Шкловский приветствовали и «нового» Мандельштама в 1932–1933 гг.[1341] – последние перед катастрофой 1934 г. высокие оценки его творчества, исходившие от столь авторитетных экспертов. Рудаков был последователем формалистов и в этом. Но оценка Шкловским «Путешествия в Армению» (в статье «Путь к сетке» – Лит. критик. 1933. № 5) могла быть воспринята поэтом «кюхельбекерно», хотя и здесь Мандельштам был назван «огромным поэтом»[1342].
Последняя группа высказываний Рудакова, имеющих отношение к Тынянову, касается внешних обстоятельств, административных и бытовых. Ситуация была для него неизмеримо проще, чем для Мандельштама, хотя условия воронежской ссылки оказались для них сходными. Рудаков хлопочет о пересмотре дела и возвращении, о чем Мандельштам не мог и мечтать, – и надеется на помощь Тынянова, который письменно засвидетельствовал бы его филологическую квалификацию. Как можно понять из письма от 3 октября 1935 г., Рудаков предполагал, что Мандельштам мог стать посредником в этом деле. Далее начинается ожидание, и, пока от Тынянова нет ответа, ожидающий иногда отводит душу в крепких выражениях (то же по адресу Пастернака). Написанная Тыняновым 5 декабря 1935 г. характеристика (в прим. к письму от 15 декабря 1935 г.) вызвала удовлетворение, смешанное, однако (как и в отношениях с Мандельштамом), с самолюбивыми претензиями. Поскольку прошение о пересмотре дела было, как гласил ответ из прокуратуры СССР от 19 января 1936 г., «оставлено без последствий»[1343], хлопоты возобновились (письма 1 февраля и дальнейшие), и Рудаков снова надеялся получить помощь Тынянова.
К этому обзору эпистолярного материала остается добавить то немногое, что относится к затронутым темам в публикуемом ниже «трактате» Рудакова «Город Калинин»[1344]. Цитируемая им записка Тынянова косвенно подтверждает, что они встречались по возвращении Рудакова из ссылки (хотя и не позволяет с определенностью решить вопрос о хронологии его участия в издании Кюхельбекера), может быть, и перед отъездом Тынянова из Ленинграда в середине июля 1941 г. Вряд ли тяжелобольной Тынянов, находясь в эвакуации, стал бы писать достаточно далекому для него человеку, с которым расстался семь лет назад. Приходится лишь гадать, была ли их заочная беседа (в которой вновь фигурирует Кюхельбекер) последней. Когда в апреле 1943 г. Тынянова привезли из Перми в Москву, Рудаков находился там же. Он общается с Э. Г. Герштейн, Н. И. Харджиевым, Е. Я. Эфрон, в июле посещает заседание пушкинистов и проводит вечер в филологических разговорах (в частности, по поводу его диссертации о «Медном всаднике») со Шкловским и Б. В. Казанским[1345]. Он, конечно, должен был быть осведомлен о состоянии Тынянова, возможно, навещал его или писал ему. Это могло происходить до ареста Рудакова в августе 1943 г.[1346]
«Город Калинин» интересен, в частности (под нашим углом зрения), в сравнении с теми замыслами, которые намечены в письмах. Трактат представляет собой прежде всего путеводитель по стихам, ключ и комментарий к ним – несомненно, применяющий к собственному творчеству опыт аналогичной работы с текстами Мандельштама и наблюдений над возникновением его стихов, трансформацией в них бытового и культурного материала. В свете воронежского отрезка биографии Рудакова это применение может рассматриваться, с одной стороны, как результат изучения «Разговора о Данте» (упоминание его в гл. XXI – возможно, первое в письменных сочинениях современников поэта), а с другой – как реализация давних филологических устремлений автора. Как мы помним, существовали, в том числе в «Разговоре о Данте», точки соприкосновения Мандельштама с формальной школой, поэтому указанные два аспекта могли для Рудакова составлять единое культурное целое.
1341
См.: ЭОЛ. С. 446–449, 531–533;
1342
Ранее те же характеристики (и пиететные, и критические) в другой редакции вошли в статью «Конец барокко» (Литературная газета. 1932. 17 июля). Обе статьи см.: