Примерно тогда же, когда Пушкин записал в Болдине свои заметки, – 3 ноября 1830 г. Вяземский вносит в Записную книжку:
Как мы пали духом со времен Екатерины, то есть со времени Павла. Какая-то жизнь мужественная дышит в этих людях царствования Екатерины, как благородны сношения их с императрицею; видно точно, что она почитала их членами государственного тела. И само царедворство, ласкательство их имело что-то рыцарское: много этому способствовало и то, что царь была женщина. После все приняло какое-то холопское уничижение. Вся разность в том, что вышние холопы барствуют перед дворнею и давят ее, но пред господином они те же безгласные холопы. <…> Слово Павла, сей итог деспотизма: „Знайте же, что при моем дворе велик лишь тот, с кем я говорю, и лишь тогда, когда я с ним говорю“, – сделалось коренным правилом.
<…> Царствование Александра, при всей кротости и многих просвещенных видах, особливо же в первые годы, совершенно изгладило личность. Народ омелел и спал с голоса. Теперь и из предания вывелось, что министру можно иметь свое мнение. Нет сомнения, что со времен Петра Великого мы успели в образовании, но между тем как иссохли душою. Власть Петра, можно сказать, была тираническая в сравнении с властью нашего времени, но права сопровержения и законного сопротивления ослабли до ничтожества. Добро еще во Франции согнул спины и измочалил души Ришелье, сей также в своем роде железнолапый богатырь, но у нас, кто и как произвел сию перемену? Она не была следствием системы – и тем хуже[276].
Тема записи – всеобщий русский деспотизм. Вяземский ставит тот же вопрос, что и Пушкин: права законного сопротивления. Констатация негативного факта: «права сопровержения и законного сопротивления ослабли до ничтожества» – является и формулой долженствования: необходим противовес власти, необходимо, чтобы сопротивление ей было признано законным, необходимо, чтобы право сопротивления осуществлялось. Легко заметить, что Вяземский здесь варьирует свое излюбленное понятие законной свободы – понятие александровской эпохи, к которому он прибег и в «Исповеди», документе, реализующем принцип законно-свободного политического поведения. Хотя в записи Вяземского упомянут «народ», ясно, что «права сопровержения» мыслятся им как атрибут политически ответственной части общества – дворянства, государственной администрации и прежде всего – сановников, близких к царю (предоставление и реализация этих прав должны предотвратить противозаконное сопротивление – бунт). Это полностью согласуется с многочисленными инвективами в адрес приближенных Николая I. «Холопскому уничижению» противопоставлено поведение царедворцев при Екатерине – идеализация здесь очевидна (Вяземский даже не замечает или игнорирует двусмысленности, неизбежно возникающие в его тексте по ассоциации с фаворитизмом Екатерины)[277]. Следует, однако, обратить внимание на определения «благородный», «рыцарский»: они имеют не приблизительный, как может показаться, а конкретный смысл. Благородство и рыцарство – это личностная сторона законного сопротивления, характеристика субъекта сопротивления; близкий источник этого представления – «О духе законов» Монтескье, откуда Вяземский выписывал «светозарное разделение»: «Душа республиканского правления: добродетель; монархического: честь; деспотического: страх»[278]. Таким образом, благородство и рыцарство в записи Вяземского – признаки истинной монархии. Ср. у Пушкина: «Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству (чести вообще)» (ХII,205).
Основное различие между ними в том, что там, где у Пушкина логически и хронологически последовательная концепция «глубиной» в несколько веков, доводящая объяснение до современности, Вяземский констатирует отсутствие системы. «Тем хуже» для Пушкина потому, что русская государственность не создала механизма противодействия деспотизму; для Вяземского потому, что падение прав сопротивления представляет собой нравственное падение, необъяснимое какой-либо единой политикой самодержцев. Даже тираническая власть Петра I, по Вяземскому, не была подавлением такой силы, как подавление феодалов Ришелье[279], хотя определение «железнолапый богатырь» относится к обоим. Это понимание, в частности, подтверждает, что различие в оценках Вяземским монарха и его приближенных имело свою логику: если ответственность за падение прав законного сопротивления нельзя возложить даже на Петра I, если в русской истории не было систематического подавления этих прав властью, то вина за деспотизм падает на вельмож.
277
Об отношении Вяземского и Пушкина в 30‐е гг. к Екатерине II см. ст. В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона в кн.: Новонайденный автограф Пушкина. С. 87–105.
278
Записные книжки. С. 37. Изложенный здесь же эпизод французской истории (ответ виконта д’Ора Карлу IX) также заимствован из труда Монтескье. См.:
279
Ср. Пушкин о Ришелье: «Великий человек, унизивший во Франции феодализм» («О ничтожестве литературы русской»: XI, 271).