При этом Пушкин и Вяземский так же стремились иметь собственный печатный орган, как и культивировать мемуарный жанр. Подобным же образом не всякая «допытливость» оценивалась отрицательно: если Пушкин объяснял распространение массовой мемуаристики «безнравственностью нашего любопытства» (XI, 94), то одновременно «аристократы» боролись за расширение обыденных представлений о нравственном в искусстве[293]. По-видимому, в ценностном плане различалась «откровенность», принадлежащая «своему» времени, несущая знак высокой духовности (Руссо – «Адольф» Констана – Байрон – молодая русская традиция), и принадлежащая «чужому» времени, ассоциируемая с «демократией» (типичным представителем которой для дворянской интеллигентской элиты был Н. Полевой). Хронологические и ценностные границы здесь, разумеется, не совпадали. Возникавшее разделение культурных «подъязыков» характеризовалось, в частности, тем, что старший из них осознавал культуру как прошлое par excellence, а младший – как построяемое посредством критики и усовершенствования прошлого. Так, Пушкин находил у Белинского недостаток «уважения к преданию» (XII, 97), у Радищева отвергал «слабоумное изумление перед своим веком» (XII, 36). Вяземский начиная со второй половины 20‐х гг. подчеркивает ценность доромантического искусства. Критику «Истории государства Российского» он отказывается обсуждать по существу, сравнивая оппонентов Карамзина с «известной во Франции черной шайкой, которая скупала на лом древние замки и памятники»[294]. Пушкин с его историзмом и Вяземский с его (в указанном выше смысле) аисторизмом были едины в отрицательном отношении к историческому скептицизму и нарушению кодифицирующих культурных принципов (а именно в этой функции мыслилось ими существование такого текста, как «История государства Российского») ради созидания будущей культуры. Именно в этом источник идеологического и эстетического консерватизма, господствовавшего в мировоззрении позднего Вяземского.
Вокруг Кюхельбекера
Известна запись Кюхельбекера (1820) в альбоме С. Д. Пономаревой, впервые опубликованная Н. С. Тихонравовым (Библиографические записки. 1858. № 8. Стб. 237) и воспроизведенная И. Н. Медведевой (Звенья. 1936. Т. 6. С. 128). Текст начинается английским изречением, источник которого, по-видимому, не был до сих пор указан: «I was well, would be better, took physic and died» (Я был здоров, хотел быть еще более здоров, принял лекарство и умер; в недавней перепечатке из «Библиографических записок» перевод неточен, см.: Наше наследие. 1988. № 6. С. 95). Эта фраза представляет собой цитату из любимого философа Кюхельбекера – швейцарца Франсуа Рудольфа Вейсса, из его «Философских, политических и нравственных принципов». Фраза содержится в главе VII «О счастии» первой части этого сочинения[295], значение которого для Кюхельбекера было показано Тыняновым. Контекст ее в позднейшем (но современном Кюхельбекеру и стилистически архаичном) переводе: «Весьма легко было бы приноровить к потерянному счастию некоторых людей следующую Англинскую эпитафию: Я был здоров, я желал быть еще здоровее, призвал врача и умер»[296]. В «Кюхле» («Петербург», концовка гл. IV) есть сцена, где поэт, влюбленный в С. Д. Пономареву, вписывает в ее альбом эту сентенцию.
293
См. особенно предисловие Баратынского к «Наложнице» и его «Антикритику» в ответ на разбор поэмы Надеждиным. В некоторых существенных чертах к Баратынскому был близок Пушкин в одном из фрагментов «Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений» (оба пародируют тип журнальной рецензии, оба ссылаются на «Федру» Расина). В статье о «Ревизоре» Вяземский присоединился к мнению Баратынского. Высокая оценка предисловия к «Наложнице» выражена Вяземским в письмах П. А. Плетневу от 31 января и 21 апреля 1831 г. (Известия ОРЯС. 1897. Т. 2. Кн. 1. С. 95–96).
295
Principes philosophiques, politiques et moraux. Par le Colonel De Weiss. Tome premier. A Genève, 1806. P. 53–54.
296
Основания философий <!>, нравственной и политической. Сочинение Полковника Вейсса. Перевел с Французского десятого издания Георгий Реслер. М., 1837. Ч. 1. С. 98.