Читать онлайн "Избранные труды по русской литературе и филологии" - Тоддес Евгений - RuLit

В статье «Кюхельбекер о Лермонтове» Тынянов цитирует письмо Кюхельбекера к племяннице Н. Г. Глинке от 11 апреля 1844 г.[297] Оригинал письма утрачен вместе со значительной частью архива Кюхельбекера, находившейся у Тынянова и оказавшейся во время войны вне его надзора. Но в ряде подобных случаев рабочие копии и выписки, сделанные исследователем и сохранившиеся в его бумагах, позволяют дополнить печатный текст (см. ТМ-88. С. 17). Приводим выписку Тынянова из указанного письма, выделяя курсивом текст, не вошедший в статью:

Перечитывал я Лермонтова совершенно[298] убедился, что этот человек, как нельзя более ошибался в роде данного ему таланта. – Он в своих пиэсах à prétention особенно метит в Элегики-Сатирики, – и тут везде подражатель и Пушкину и Грибоедову и Жуковскому и автору Ижорского[299], то направление одного, то слог другого, то coupe de vers третьего, – везде преувеличивания, – оригинального ровно ничего; что именно показывает, что он горячился весьма хладнокровно. Но Лермонтов точно человек с большим талантом, где вовсе того не подозревает: в стихотворениях, которых предметом не внутренний мир человека, а мир внешний, да еще в своей драме, хотя и она испещрена подражаниями и Отелло[300] и Горю от ума и Ижорскому. К созданию первого разряда высокой красоты принадлежит особенно его пиэса: Дары Терека, которая в своем роде истинный chef d’oeuvre. – Все же надобно сказать, что Лермонтов, уступая Пушкину, Грибоедову и Баратынскому, занимает первое место между молодыми поэтами, которые появились на Руси после нас. Если бы Бог дал ему жизнь подольше – он стал бы вероятно еще выше, потому что узнал бы свое призвание и значение в мире умственном. Пришлось теперь к слову: хочешь ли знать, кого считаю самым оригинальным и чуть ли не первым из Русских поэтов? (Я его теперь изучаю и вместе с Мишей[301] учу наизусть) – Ивана Андреевича Крылова. – Право! Грибоедов его ученик по слогу[302]: – почти каждая, каждая его баснь в своем роде совершенство. – В наш эксцентрический век это покажется страшным староверством[303].

Неизвестные тексты Кюхельбекера в записях Ю. Н. Тынянова

Как известно, значительная часть большого собрания рукописей В. К. Кюхельбекера, которое находилось в 1930‐х гг. в руках Ю. Н. Тынянова[304], впоследствии была утрачена[305]. В том, что касается дневника и переписки поэта, утраченные тексты представлены лишь цитатами и изложениями в работах Тынянова. Все такие цитаты из дневника введены в издание 1979 г., а изложения учтены в комментариях[306]. До сих пор почти не использовался еще один источник – сделанные Тыняновым и оставшиеся в его архиве копии текстов Кюхельбекера и выписки из них. Эти рукописи дают интересные добавления к эпистолярию и дневнику поэта[307].

I. Речь идет прежде всего о двух письмах, содержащих оценки произведений Пушкина.

Первое из них цитировалось в двух работах Тынянова (см. прим. 8, 10, 14, 18). Оно было написано в Свеаборгской крепости и, как указано исследователем на копии, обращено к племянницам Кюхельбекера – Наталье, Александре и Юстине Глинкам. Приводим текст копии[308].

18 февраля 1832

…Я обещал сообщать Вам время от времени мое мнение о книгах, которые читаю; но к несчастию по видимому редко удастся мне исполнить это обещание, – я здесь в них чрезвычайно нуждаюсь; сегодня однакоже могу побеседовать с вами о сказках Пушкина и о последней Главе его Онегина – их мне прислала ваша добрая тетушка[309] и они для меня были истинным ключом живой воды в степи моей однообразной жизни. – Введение, с которого начинается небольшой томик, заключающий 5 Повестей, приписываемых Пушкиным вымышленному лицу И. П. Белкину, – подражание введениям и предисловиям (впрочем довольно скучным) Вальтера Скотта. – Каждая повесть не без достоинства: лучшая (по моему мнению) Гробовщик; но в каждой из них заметно подражание, то Скотту, то Гофману, то Погорельскому. (К стати попросите вашего учителя Российской Словесности, чтоб он вам достал Маковницу последнего – она напечатана в Новостях Литературы 1825 года[310] и принесет вам верно большое удовольствие). Скажу слова два о каждой повести Пушкина в особенности. Характер Сильвио в первой названной: Выстрел, исполнен поэзии, но едва набросан[311]; кроме того в нем некоторые несообразности: человек, каков Сильвио, никогда не удостоит приязни, а еще менее объяснения, предполагающего уважение к тому, с кем объясняешься, никогда, говорю, не удостоит их столь ничтожного существа, говорящего при каждом слове Ваше Сиятельство князю, соседу своему, – каковым автор представил расскащика этой повести[312]. – В Метели занимательна одна запутанность завязки, но развязка до невозможности невероятна ни в Прозаическом ни в Поэтическом смысле. – Гробовщик прелесть во всех отношениях: пропасть воображения, разсказ живой, нравы описаны верно, – смех, ужас, самая ежедневная Проза и самая своенравная Поэзия слиты в этой безделке в прекрасное целое[313]. Если вы не читали ничего Гофмана, то Пушкина Гробовщик даст вам некоторое понятие о его приемах (sa manière). A propos de Hoffmann, Бабушка[314] берет книги в Библиотеке для чтения; так попросите ж ее, чтоб она для вас взяла Гофманову сказку: Klein Zaches; я уверен, что вы все, начиная от Бабушки до Тининьки[315], будете хохотать и долго не забудете этой милой сказочки: впрочем она совсем в другом роде; Гробовщик Пушкина более похож на те рассказы Гофмана, в которых он бьет на то, чтоб привесть читателя в содрогание[316]. Станционный Смотритель сам чрезвычайно занимателен, – из этого лица, если бы дорисовать его, можно бы много сделать[317]; но похождения его пошлы. Барышня-Крестьянка заключает в себе столь же мало прозаической вероятности, как и Метель, но не в пример более Поэтической. Различие этих двух вероятностей трудно объяснить в коротких словах: особенно в письме, в котором хочется поговорить о многом. Замечу только, что считаю в Романе, Повести, etc. позволительным, а иногда даже необходимым всякое нарушение того, что вероятно ему прозаическому, если следствием этого нарушения красóты, не могущие существовать без того. Эти то красоты и заставляют верить человека с воображением тому, что он может быть, без них назвал бы нелепостию. – Пробило десять часов: завтра моему письму продолжение.