Он снова уставился на мать. Она здесь, в этом нет никакого сомнения, а значит, и все прочие тоже здесь. Она бы их непременно увидела. Она не стала бы притворяться, будто их нет, она избавилась бы от них. Она бы его освободила. «Мама», — прошептал он, но изгиб и прямая растворились в простыне. Даже он понимал, что она исчезла, а уж он-то за эти годы привык подмечать всё, что появляется и исчезает. Но он знал, что она вернется, он лежал и ждал ее, вытянув холодную руку на простыне.
Он оторвал голову от подушки и услышал, как они скребут по полу, скрежещут зубами. И кое-что новое. Их запах. Сперва он задержал дыхание, потом с удовольствием принюхался. Свежий запах, точно печенье оставили непокрытым на блюде, чтобы стало мягче. Еще одно доказательство того, что они здесь. В конце концов, они имеют полное право шуметь и источать какой-никакой аромат. Но к удовольствию примешивался испуг. Каждое новое доказательство их присутствия пугало его. И чем неоспоримее были свидетельства, тем недоверчивее встречали их его родные. Он зарылся головой в подушку, обхватил туловище руками. Пальцы его медленно шевелились, царапая плечи. Он пытался не обращать внимания на то, что делали его пальцы, замурлыкал мотивчик, чтобы у пальцев появился предлог барабанить по спине. Но пальцы игнорировали ритм и судорожно, лихорадочно царапали тело. Он запел громче, но пальцы отказывались аккомпанировать. Тогда, побежденный, он снова зарылся головой в подушку, признав, что они забрались на него. Они ползали по его спине, как губка впитывали струившийся по ней пот, копошились на его тазовой кости, липко соскальзывали в пах. Он вскочил с кровати, схватил подушку и сквозь темноту ринулся в ванную комнату. Швырнул подушку в ванну, залил крутым кипятком. Он знал, что они внутри подушки, живые и, следовательно, уязвимые. Он взял из шкафчика пузырек «Деттола»[3] и вылил на себя. Он готов был смириться с их присутствием на полу и подоконниках, но на теле — никогда. Придется им указать их место. Уж это-то в его власти. Так почему же тогда, спросил он себя, он не в силах стереть их с пола, как собирался стереть их с собственного тела. Может, их и правда не существует. В зеркале над умывальником он поймал тень собственного лица. Он не узнал смотревшего на него отражения, погрозил ему кулаком, крикнул: «С ума ты сходишь, что ли?» — и, всхлипывая, поплелся обратно в комнату, где ждали они.
Он выключил свет, обогнул кровать, пробираясь на ощупь к камину, возле которого они обычно кишели. Взял с каминной полки фонарик, посветил наискось, в угол комнаты. В ожидании чесался свободной рукой. Он надеялся, что от их укусов остались шрамы. Такое доказательство отец не сможет опровергнуть. Вонь била в нос, но он упивался ею. Это ведь тоже доказательство. Утром отец придет его будить и непременно ее заметит. А до той поры придется сидеть и наблюдать за ними, пытаясь побороть страх.
Они не заставили его ждать, потому что он был более чем готов. Вереницей выползли на луч света и в полосе его остановились, собрались, зашевелились. Стая извивающихся серебристых рыбок, которых он на своей памяти видел ежедневно и еженощно (а те дни и ночи, что он позабыл, стерло его безумие). Он перевел луч света вправо, подстрекая насекомых вновь замереть. Подобным манером Норман Цвек водил свое стадо вкруг камина в яснеющей темноте, вскоре отменившей необходимость в фонарике. А потом они вдруг исчезли. Норман свернулся калачиком, уставился в пустоту, почесываясь, принюхиваясь, стараясь удержать их запах, их ощущение, высматривая их следы на истертом коврике у камина. Он всегда боялся этого часа, когда свет вытеснял их во мрак, оставляя ему лишь воспоминание о том, как они ползли по полу. Теперь-то страх захватил его целиком, как и кошмарный вопрос, который Норман бросил человеку в зеркале в ванной. Он наблюдал, как шарики пота растут и лопаются на его руках и ногах. Он упивался страхом, который плавил его внутренности, прохаживался по бедрам, гнездился в изгибе колен. «Они здесь, — шептал он себе, — я вижу их, я чувствую их запах, я соскребаю их со своего тела». Он обхватил туловище руками, обнимая свое отчаяние. А потом с уверенностью, доступной лишь полоумным, крикнул во всё горло:
— Я знаю, что они здесь!