Максим Замшев
Избранный
Часть первая
Автор благодарит своего духовного наставника Виктора Перегудова за помощь в работе над этой книгой
Смогу ли я до смерти, до настоящей и окончательной своей смерти искупить грех? Поможет ли мне в этом обет молчания, который я принял в сих суровых стенах? В моем незавидном для грешных, но в счастливом для истинных слуг Божьих положении, в холодной тесной келье, где отовсюду сочится усыпляющая плоть пряная сырость и витает дух молчавших и молившихся здесь до меня, мне остается только одно – писать. Не думайте, что мне легко смотреть, как утрачивается мое тело, отдавая всю свою силу и молодость чему-то неведомому, пока не постигнутому мной! Поэтому я пишу, сколько хватает сил. Записываю свои мысли, зная, что их никто никогда не прочитает. Пишу и зачеркиваю, пишу и зачеркиваю. Из долгих часов писания порой остается одна фраза или только одно слово… Только когда не запрещаешь себе говорить, понимаешь истинную цену слов. Сам ли я обрек себя на заточение или меня обрекли, теперь уже все равно. Жизнь не проживешь заново, да я и ни о чем не жалею. Я вожу по бумаге из последних сил ручкой, чудом уцелевшей у меня от прежней жизни. Сегодня ровно год с того дня, как я умер. Вполне подходящая дата, чтобы начать вести речь о самом главном, о чем не успевал всегда подумать, не успевал сказать, не давал себе труда запомнить. Я должен использовать тот редчайший шанс, который дал мне мой духовный наставник. Ведь я счастливейших из смертных. Я пережил свою смерть.
1
Все началось с мухи. Она по-хозяйски влетела в окно и принялась нарезать круги по комнате, издавая ужасающий звук. Жужжание по капле вытягивало из каждого кубика воздуха сладкую дрему, безжалостно разрушало длинный сон.
«Все пропало! Надо вставать!»
Климов перекатился на другой конец кровати, замер ненадолго и, резко, имитируя бодрость, поднялся.
Он любил по утрам чувствовать затаенную жизнь организма, вслушиваясь в то, как успокоившаяся за ночь кровь развивает нужную скорость, дарит уверенность и ясность. Это была своего рода игра, и придумалась она давно. На все про все уходило двадцать минут. Одинокая жизнь и повышенная склонность к самодисциплине позволяли беспроигрышно играть в подобное «вслушивание в организм». Неизменно помогало… Но сегодня выпал тот редкий день, когда в обычный распорядок вмешалось нечто незапланированное. Не успел он ступить и шага по залитой радостным утренним солнцем комнате, как зазвонил телефон.
Звонившим был товарищ Климова по работе в газете «Свет» Пирожков. Он сообщил ему новость: газета поменяла главных акционеров и те, в свою очередь, сменили главного редактора, в связи с чем объявлен срочный редакционный сбор.
Придется ехать на работу!
Двор встретил Климова легким ветерком, не развеивавшим, однако, гигантскую жару, терзающую город. В салоне автомобиля духота множилась, стервенела. Климов тяжко забрался в машину, включил климат-контроль и покатил к выезду из двора одуревшего от невиданной температуры кирпичного дома.
Представилось почему-то, какие обильные потоки воды сейчас текли бы по стенам, если дома могли бы потеть.
Многонаселенная московская Сахара отличалась прекрасно отлаженным механизмом, не допускающим никакой сентиментальности. Она не только не верила слезам. Она не понимала, что такое слезы.
В имперской столице не плачут.
В редакции популярного еженедельника «Свет», где служил последние пять лет Климов, уже собрались почти все сотрудники. В курилке, излюбленном месте балагурства и травления анекдотов, сквозь плотный дым можно было различить на лицах «звезд» и «звездочек» журналистского цеха беспокойство, тщательно маскируемое ухмылками и показным безразличием. В воздухе витал вопрос о новом шефе, но все боялись этот вопрос озвучить. Климов поздоровался и уже приготовился выбить пальцем сигарету из пачки, как тонкий повизгивающий голосок секретарши позвал всех в кабинет.
Стол в самом большом редакционном кабинете «Света» составлял сталинскую букву «т». Такие столы очень любили показывать в советских фильмах; они придавали значительность всему происходящему на экране, создавали атмосферу непререкаемости руководящих решений. Нынешняя расстановка выглядела так: на верхней планке буквы обосновалась весьма колоритная троица. В центре – новый куратор газеты, полный, сопящий человек в очках с толстыми стеклами, знаменитый подручный медиамагната Брынзова Червинский, известный среди журналисткой братии под кличкой Червь, слева – прошлый главный редактор, интеллигент правого толка Лев Копелкин, так блистательно начинавший когда-то свою карьеру в журнале «За рубль», а справа – благородного вида незнакомец с очень пышными седыми волосами. Длинную ножку буквы облепили журналисты, простые сотрудники редакции, в общем, все те, кого удалось разыскать.
– Дорогие друзья, – Червинский чуть приподнялся и медленно покачал головой, – разрешите первым делом поблагодарить нашего дорогого Льва Львовича за долгое служение нашей газете!
В этом месте, видимо, планировались аплодисменты, но они так и не раздались. Подавив раздражение, Червинский встал в полный рост.
– А теперь разрешите представить вам нового главного редактора, Александра Сергеевича Белякова.
(Из парижской криминальной хроники. Газета «Bond». Вечерний выпуск)
Сегодня в пятницу, … июля, в десять часов утра в своей квартире в доме № 7 по улице Булар обнаружен труп гос-на Жоржа Леруа. О происшествии в полицию заявила кухарка Леруа м-м Гретти, пришедшая, как обычно, в квартиру утром. Несмотря на то что у Гретти был ключ, данный ей самим Леруа, дверь она открыть не смогла. Когда с помощью прибывших на место происшествия полицейских дверь была вскрыта, оказалось, что Леруа мертв. Видимо, перед тем как умереть, Леруа закрылся изнутри на щеколду. Гретти уверяет, что Леруа никогда не делал этого за все годы, что она у него служила, именно поэтому она так разволновалась и вызвала стражей порядка. Полиции удалось выяснить, что вчера вечером к Леруа приходил незнакомец. Этого незнакомца видела м-м Безансон, выходившая из своих апартаментов как раз в тот момент, когда Леруа впускал гостя. Ни шума борьбы, ни других подозрительных звуков никто не слышал. Из квартиры Жоржа Леруа, судя по показаниям Гретти, ничего не пропало, однако во всех комнатах в некоторых местах сняты половицы. Г-ну Леруа было 66 лет, он вел тихую жизнь, пользовался уважением в обществе и не был замечен ни в каких порочащих его связях. Эксперты криминальной полиции пришли к выводу, что г-н Леруа был отравлен ядом, обнаруженным в его крови. Происхождение яда пока не выяснено. На данный момент полиция отказывается разглашать рабочие версии, и о возможных подозреваемых пока ничего неизвестно. Ведет расследование бригада комиссара Легрена, хорошо известного нашим читателям по раскрытому им в прошлом году убийству знаменитого парижского антиквара г-на Саньеля.
2
Когда Гийом Клеман, выпускник Сорбонны, один из самых перспективных молодых ученых-микробиологов, устроился работать в контору на кладбище Пер-Лашез, все его друзья только пожали плечами. Такого фортеля от Гийома никто не ожидал. Еще больше поражало то, что юноша усиленно добивался этого места, используя все связи своего состоятельного семейства. В светском обществе поступок Клемана произвел переполох. Случались в Париже всякие чудеса, но подобных странностей не наблюдалось уже много лет. Ходили слухи, что необычным образом повела себя и семья Гийома. Дед Франциск, глава торгового дома «Клеман и сыновья», сначала вообще хотел лишить Гийома причитающейся ему доли акций в семейном бизнесе в наказание за безрассудность, но потом, после длительного разговора, о содержании которого никому из членов семейства ничего не было известно, капризный отпрыск не только был прощен, но и поддержан главой семейства в своих намерениях. Не исключено, что Франциск Клеман и помог Гийому устроиться на Пер-Лашез на должность с весьма любопытным кругом обязанностей. Авторитет деда был непререкаем среди родственников, поэтому больше Гийома никто не терзал вопросами о нелепом продолжении карьеры. Прикусила язык и сестра Гийома Аннет, прежде изводившая брата разными насмешками и издевками по любому поводу. Она мгновенно приняла общий тон заботы и радости по отношению к брату. Такой тон обычно свидетельствует о том, что в семье есть больной и его ни в коем случае нельзя волновать.