Он срывается с места и бежит не к арке выхода, а в глубь двора, мимо гаражей, к флигелю, сворачивает налево в задний двор и вдоль бордовой стены бежит в конец его. Там, в тупике, на кирпичной перегородке нарисована огромная звезда красной масляной краской. Каждый луч звезды разделен надвое. Одна половина темнее другой. Издалека пятиконечная звезда кажется выпуклой. Ее рисовал Фелицын.
Не глядя под ноги, он вставляет ботинок в известный уступ бойницы, цепляется руками за кирпичи и взбирается на стену. Вниз смотреть страшно. Вниз — не на задний двор, а на проезд у "Метрополя". Фелицын идет по китайской стене.
Его возвышает над городом китай-городская стена.
— Мы не китайцы, но живем в Китай-городе! — говорил наставительно Аристарх Иванович, угощая Фелицына китайскими земляными орехами.
Фелицын неделю ходит без пальто. Ходить без пальто и без шапки — праздник. С завистью смотрел Фелицын на тех ребят, которые с первой капелью щеголяли без пальто.
На Охотном ряду гудела "Победы" — такси, маленькие, как божьи коровки. Фелицын шел по зубчатой стене, сердце замирало от высоты и от только что виденного футбола…
На матч ЦСКА — "Черноморец" он ходил с сыном, и все бы шло ничего, если бы… Поспорил с одним типом насчет несбалансированности линий ЦСКА и помянул изящную, умную игру "Спартака". Спорил, а сам все приглядывался к рыхлому лицу того типа. Что-то всплывало в памяти.
Потом подавленно притих, спросил неуверенно:
— Вы, случаем, не Мареев?
— Нет! — бросил тот. — Если болеешь за "Спартак", то нечего сюда ходить!
Фелицын тогда повеселел, что тип — не Мареев его детства, начал что-то объяснять сыну о бесполезности разыгрывания угловых ударов, чем злоупотребляли армейцы, постоянно теряя мяч.
Но Мареев не выходил из головы. Мареев.
Когда он говорил, то причмокивал толстой нижней губой. Не было бы Мареева — не было бы прощального со "Славянским базаром" футбола…
Мареев впился цепкими пальцами в шею Фелицына и сдавил ее. Фелицын даже не побледнел. Он устал бледнеть при виде Мареева. Тот чмокнул губой и не спеша, разжав пальцы, обхватил рукой шею Фелицына, зажал ее под мышкой и, склоняя к земле, стал душить. Очки упали. Душил Мареев спокойно, хладнокровно. И не для забавы, и не для насилия. А просто.
Но в душе Игоря Фелицына клокотал протест. Внутренний протест без внешнего сопротивления. Он знал, что, как только Мареев уложит его на лопатки, душение кончится.
— Отпусти, — слабо просил Фелицын.
— На-кась!
Потом Фелицын вставал, поднимал и надевал очки, отряхивал солдатского фасона серую (шерстяную, потому что были еще фиолетовые хлопчатобумажные, как будто учеников делили на бедных и богатых) школьную форму, надевал армейско-школьную фуражку и, опустив руки по швам, плакал. Он думал, что очки скрывают его слезы. Он всхлипывал, и голова его вздрагивала, как вздрагивает голова голубя при ходьбе.
— Сво-о-олочь! — дрожащим фальцетом выдавливал Фелицын.
Мареев сжимал кулак и с улыбкой медленно подносил его к скуле Фелицына, легко касался ее и выпрямлял руку, как рычаг, так что Фелицын выворачивал подбородок чуть ли не за плечо, но не сходил с места.
Завернув челюсть жертвы за спину, Мареев вцеплялся пальцами, как клещами, в бицепс выше локтя Фелицына и сдавливал. Фелицын страдальчески косился на губастого Мареева и вновь выдавливал:
— Сво-о-олочь…
— На-кась! — ответствовал Мареев и легонько бил в живот согнутым коленом.
Состояние полной пассивности, подчинения. Когда жертва была готова, Мареев вяло начинал, причмокивая толстой губой, говорить о задуманном на день и тонкой струйкой плевался сквозь зубы, стараясь угодить на ботинки Фелицына.
— Иди-ка, Сыч, домой и через десять минут выноси восемь рубчиков, — говорил он, не глядя на Фелицына. Он прозвал Фелицына Сычом, потому что в своих очках с круглыми стеклами, взъерошенными серо-русыми волосами Фелицын и вправду походил на сыча.
— Где-э я их во-о-озьму, — продолжал вздрагивать Фелицын.
— На-кась! — Легкий удар в живот кулаком.
Мама привезла неделю назад новый шкаф с зеркалом. Он стоял посреди комнаты, делая ее тесной. Таких шкафов в "Славянском базаре" не знали. Соседки ходили смотреть.
— Хорош! — говорили они и всплескивали руками.
— Нам тоже обещают у Савеловского, — задумчиво говорила сухонькая Дарья, дворничиха, жившая в конце подвального коридора, и вздыхала.