— Вы шкаф купили? — спросила Нана, дернув носиком.
— Купили. — Игорь не смотрел на Нану. В последнее время он замечал в себе изменение: раньше он спокойно играл с Наной в дочки-матери, теперь даже говорить с ней стало нелегко.
— Давай котенка в подъезд отнесем! — сказала она. В подъезде было темно. Котенок мяукнул и забился под лестницу. Нана выпрямилась у стены. Игорь опустил глаза и, сделав вид, что у него развязался шнурок, нагнулся. Нана хихикнула. Игорь исподлобья взглянул на нее. Она очень изменилась в последнее время. Появились бугорки грудей. Глаза глядели взросло, в них был блеск.
— Котенок мяучит, — сказал Игорь.
— Подойди ко мне!
Игорь подошел, словно его толкнул в спину Мареев.
— На! — Она протянула ему скомканую записку и выбежала из подъезда.
Игорь развернул записку и прочитал: "Я тебя люблю! Нана". Кровь прилила к лицу.
Он оглянулся. Спрятал записку в карман. И продолжал стоять в подъезде. Ноги не слушались. Мяукнул котенок. Игорь взял его и вышел во двор. Нана выглядывала из-за угла заднего двора.
В заднем дворе никого не было. В начале его под навесом стояли помойные баки. За ними был выступ гаражей. Нана стояла там. Она смотрела на Игоря, взгляд ее притягивал.
Он шел.
Губы ее вытянулись, отчего стали заметнее ямочки на щеках, и прижались к его губам.
Но Мареев уже грозно смотрел в спину.
— Жених и невеста! На-кась! — Он вскинул руку с двумя синими билетами на футбол.
Мареев насильно заразил футболом. С того дня Фелицын стал собирать футбольные календари, программки, билеты, чертил таблицы, погружался в стихию футбола.
Мареев внушил любовь к ЦДКА.
И Фелицын заучивал наизусть историю клуба, послевоенные взлеты команды "лейтенантов" во главе с Григорием Федотовым!
…Тут Фелицын сорвался с кресла, чем напугал Зинэтулу, и подпрыгнул. Кашкин, сидевший возле Зинэтулы, втянул от неожиданности голову в плечи. Нападающий ЦСКА Штромбергер сравнял счет.
— Есть шансы, есть шансы! — потирал руки Фелицын.
А в пятьдесят восьмом году команда называлась ЦСК МО.
— За эскимо болеет! — дразнили мальчишки Фелицына.
С первыми звуками программы "Время" свет вновь погас.
V
Зинэтула подкрутил фитиль лампы, чтобы она не коптила. Пахло керосином. Этот запах нравился Зинэтуле. Бывало, в детстве, брал скрипучую тачку об одном деревянном колесе, ставил на нее два жестяных ржавых бака и шел за семь верст в керосинную лавку, помещавшуюся в одноэтажном кирпичном домике с зеленой крышей у древнего каменного моста, целого лишь наполовину — другая половина рухнула, когда по мосту прогромыхал гусеничный трактор. Только трактор миновал мост, как хрустнуло что-то и глухо обвалилось. Зинэтула тогда стоял в очереди за керосином. Обернулся, а полмоста уж нет. Обнажилась щербатая кладка, ровно срезанная, как ножом…
Сама лавка была как будто облита керосином — кирпичи потемнели и лоснились, а вокруг лавки — ни травинки, пропитанная керосином земля. Внутри лавки были огромные железные бочки, из которых по шлангу лился в бидоны, бутыли, баки белый жирный керосин. В лавке все казалось приближенным к технике, все железное, прочное, чего не было в деревне… Всю жизнь, считай, шоферит Зинэтула, а вот не приелся ему запах нефтепродуктов: ни бензина, ни керосина…
— Отчего у вас в Москве людей много-много? — спросил Зинэтула.
— Оттого что снег идет! — усмехнулся Кашкин и спросил: — Зинэтула, вы разве не москвич? Работаете же в Москве…
Зинэтула сидел у стола и смотрел на лампу. Его скуластое лицо с узкими глазами было спокойно.
— Если каждый считает себя москвичом, а вчера прописку в милиции делай, то такой не москвич, — сказал он. — Москвич, когда бабка и дед родились в Москве!
— Что ж вас занесло в Москву, каким ветром? — спросил Кашкин, наливая себе чаю.
Фелицын лег на кровать, заложил руки за голову.
— Мать моя умирай в деревне. Жена бросай все, пока я в армии служу, в Москву к тетке поезжай. Тетка дворником ее устраивай. Прописку оформляй…
Зинэтула демобилизовался осенью 1951 года. От станции до своего села шел пешком. Осень пожимала руку зиме. Земля промерзла, грязь превратилась в кочки. Дорога спускалась в овраг. Раньше пугали, что в этом овраге грабили купцов. Темнело. И вдруг Зинэтула увидел, что за кустами кто-то шевелится.
— Стой! — услышал он пронзительный оклик.
Из кустов вышла женщина. Она дрожала от холода, куталась в большой дырявый платок. Больше на женщине ничего не было. Она поджимала, как цапля, босые ноги. Глаза под темными бровями молили о сочувствии. Зинэтула был в бушлате, скатка через плечо. В вещевом мешке лежала форма х/б, отрез габардина на костюм, две пары портянок, кусок серого мыла, одеколон "Шипр" и две селедки, завернутые в газету. И селедки, и "Шипр" были куплены на станции на последние гроши.