— Слушать приходят?
— Полный зал. Даже рты раскрывают.
— Любопытно.
— Но в какой-то летаргической апатии слушают.
— Летаргической?
— Увы! — Развел руками певец.
— Не до песен, значит.
— Может быть, может быть… Но ведь это ненормально. Люди как будто сторонятся друг друга, не собираются, как прежде, не беседуют, не поют, не читают стихов…
— Это есть, — сказал Фелицын. — Раньше у нас пели. Жили в самом центре. Жильцы во двор выходили, садились за длинный дощатый стол. Знаете, ножки такие крест-накрест. Сначала играли в дурака, потом женщины судачили о чем-нибудь, потом кто-то из них затягивал чуть слышно песню. Небольшой двор. Вечер. Поют.
Певец наполнил чайник, накрыл его крышкой.
— Догадываюсь, что пели не коренные москвичи…
— Действительно, — согласился Фелицын и вспомнил, что ни папа, ни Аристарх Иванович, ни жена его, ни мама Наны, ни родители Сережи Зайцева на посиделки не выходили.
Во двор выходили Лавровы, мама Фелицына, Мареевы… Выходили, одним словом, недавние москвичи, уроженцы рязанских, вологодских, владимирских, курских деревень, волею судеб сведенные в Москве, в "Славянском базаре".
Монтер Андрианов, с рыжим кудрявым мочалом волос, повесил лампочку под железным абажуром у входа в подвал, где ставился стол для посиделок.
Сын монтера, Юра, ровесник Игоря Фелицына, помогал отцу разматывать провод, от которого пахло канцелярским клеем, и горделиво смотрел на Игоря, который тоже хотел помогать.
— Ты в стоёнку отойди, — говорил с отцовской интонацией картавый Юра. — Тут ток!
Пели протяжно, разноголосо, без аккомпанемента, и казалось, если зажмурить глаза, что пели где-то за рекой на лугу, вороша деревянными граблями расстеленное ковром душистое сено.
— У меня такое впечатление, — сказал певец, — что москвичи, да и все городские, смотрят на песню как на что-то далекое, им не принадлежащее… Песня понимается ими как звучащая с диска, из кассетника, с экрана телевизора… Только в деревнях еще поют, но и та песня умирает…
Фелицын, что-то вспомнив, сказал:
— Мы, наверное, с вами не совсем правы… И коренные москвичи поют, но иначе… Помню, к деду приходил давнишний приятель с гитарой. Перебирал струны, пел мягким голосом: "В младые годы много света, и вороная ночь светла…" Дедушка тихо и грустно подпевал. А когда-то в том доме звучал рояль. Откинут крышку, как черное крыло, бабушка сядет и заиграет. Сольное пение, конечно, было, но как пели!
— О, это так! — согласился певец. — Но я не о камерном пении. Я о той песне, которая поется после тяжелой работы, народной песне…
— А интеллигенция не народ? — спросил Фелицын.
— Народ, конечно, но…
— Спели бы нам что-нибудь! — вырвалось у Фелицына.
— У нас завтра концерт, приходите.
— Завтра уезжаем.
Певец задумался. Он думал о том, что изо дня в день приходится готовиться к выступлениям, переезжать с места на место, хлопотать о престижных гастролях, сводить из-за малой зарплаты концы с концами… Жизнь казалась ему каким-то замкнутым кругом, и ему было приятно поговорить с посторонним в этом Доме туриста, чтобы отвлечься от круговерти. Он мог бы отказать, сославшись на усталость и на то, что репертуар набил оскомину, что, в конце концов, не может петь по желанию каждого встречного-поперечного. Но этот мрачноватый человек в очках с аляповатой оправой, как будто ее специально делали, чтобы исказить лицо, случайно оказавшийся рядом, показался ему симпатичным, понимающим искусство, поэтому певец, глядя на ежик волос Фелицына, сказал:
— Ну, тогда что-нибудь придумаем, как перекусим.
Фелицын вошел в комнату, поставил чайник на стол.
— Сейчас будет концерт! — сообщил он.
Кашкин хотел что-то спросить, но кашель опередил это желание. Зинэтула взял чайник и налил себе чаю.
— Это тот в шапке концерт? — спросил он. Через некоторое время в дверь постучали. Вошел певец. За ним следом — маленький черноволосый аккомпаниатор с аккордеоном. Важностью своей он напоминал Фелицыну дрессированную болонку. В дверь заглянула дежурная. Смущенно посмотрела на певца, заморгала глазами и застыла на пороге. Кашкин покрутил колесико лампы, чтобы стало светлее. Аккомпаниатор был в синем пиджаке с блестящими пуговицами и большим золотым вензелем на нагрудном кармане.
— Свет плохой для концерта, — сказал Зинэтула, придвигая гостям стулья.
— Вчера то же самое было, — сказал высоким тенорком аккомпаниатор, сел на стул, поднял аккордеон на колени с таким видом, как будто тянул кого-то за волосы, и накинул широкие ремни на плечи. Маленькие, тонкие пальцы, совсем детские, как у Микуло, подумал Фелицын, пробежали по клавишам. Певец низким голосом запел: