— А приятно все же, когда тебя целует девчонка, которая тебе нравится! — сказал Игорь.
Эта беседа происходила через неделю после переезда на новую квартиру. Игорь доучивался в старой школе и жил у дедушки.
Говорили — новая квартира. Но под квартирой подразумевалась довольно просторная комната в общей квартире на три семьи. Конечно, комната светлая, на втором этаже. На стенах обои, а не мрачная масляная краска, как в подвале. Конечно, мама рада и папа доволен, но… Игорь весь был в старом дворе, в "Славянском базаре", в своей комнате с высоченным потолком, с оранжевым шелковым абажуром, с черной тарелкой радио…
Сейчас Фелицын думал, что ребенок живет, не анализируя свою жизнь, не копаясь в мелочах и в своих ощущениях, он живет свободно, без предрассудков, воспринимая окружающее так, как будто это окружающее единственно возможно для него и неповторимо. Родись ребенок в тюремной камере, он, наверное, и камеру воспримет радостно, будет играть кандалами, а когда родителей выпустят на свободу, он будет долго тосковать по дому родному. И, даже научившись анализировать и сопоставлять, будет вопреки здравому смыслу думать, что в детстве все было гораздо лучше.
В младые годы много света,
И вороная ночь светла…
Да, он ходил по дощатому полу, крашенному коричневой краской, и не понимал, почему не приходит дедушка. Вместо дедушки прибежала сестра Вера, швырнула портфель на диван и восторженно заговорила, что улицу перегородили машины, грузовики "ЗИСы", что люди толпятся, что уроки в школе отменили, а она с Ольгой потолпилась и вернулась поесть и переодеться.
Игорь накинул пальто, схватил шапку и побежал на улицу. Мальчишек во дворе не было видно. Ворота во двор — огромные, чугунные, решетчатые, крашенные черной блестящей краской — были закрыты на висячий замок, но щель между створками позволяла (так и Вера, наверно, пролезла или через парадное прошла?) выйти на улицу. Между людьми, толкаясь, а то и между ног шестилетний Фелицын добрался до машин. Люди кругом что-то говорили, гудели. Игорь хотел юркнуть под "ЗИС-150", стоявший вплотную задним бортом к стене архивного института, но щекастый милиционер погрозил черным пальцем в перчатке.
VIII
Фелицын смотрел на фасад дома. Высокая арка подворотни, над нею несколько небольших окошек. И на самой крыше — белая витая каменная ваза между двумя полуарками. Фелицын поймал себя на том, что любуется вазой. Он стоял на противоположной стороне у магазина химических реактивов и удивленно, новыми глазами разглядывал эту архитектурную деталь.
От ворот направо и налево вытянулись два крыла дома. Их недавно подновили: бледно-зеленый цвет самих стен и белый — колонн, наличников, уступов арок, карнизов над окошками мезонинов…
На другой день после футбола, где встретился похожий на Мареева тип, Фелицын заезжал в "Детский мир", чтобы купить к своему дню рождения подарки сыну и жене. В свой день рождения он любил дарить подарки, или "отдарки", как он их называл. Выйдя из магазина, Фелицын машинально собирался нырнуть в метро, но внезапно в нем вспыхнуло желание зайти во двор детства, он обернулся и увидел на противоположной стороне заснеженный памятник первопечатнику Ивану Федорову, разрисованный терем ворот Третьяковского проезда, угловую бордовую крепостную башню Китай-города.
Шел мокрый снег. Прохожие месили серые сугробы. Раньше каждый участок вылизывался дворниками. Фелицын вспомнил маленькую, остроносую Дарью со скребком в руках и подумал, что за московскую прописку стоило чистить асфальт. По подземному переходу он перешел на другую сторону, взглянул на Ивана Федорова как на друга детства, потому что у памятника в сквере часто гулял с мамой. Перед Третьяковскими воротами остановился, хотел свернуть сразу на Никольскую, но передумал. Ему захотелось посмотреть зубчатую стену со стороны "Метрополя", снизу.
Между "Метрополем" и красной башней были сваренные из железных прутьев черные ворота. К счастью, они оказались открытыми. Только что заехал трейлер, накатав колеи в снегу. По колее Фелицын прошел в узкий проезд. Высоко вверху за стеной виднелся его дом. Сейчас Фелицыну стало страшно, оттого что он представил себя маленьким на стене. Как он не боялся ходить по ней, даже бегать?
Он смотрел на зубчатую стену Китай-города, Великого посада, и к нему мало-помалу приходили мысли о том, что теперь он отделен от места своего рождения этой стеной, что какие-то другие люди, ничего общего не имеющие ни с Китай-городом, ни со "Славянским базаром", люди, которым нет дела до чувственного сживания с камнем, хозяйничают там…