— Владлен Степаныч, дайте я! — сказал Фелицын, чтобы ускорить дело, и схватился за ключ.
Кашкин выпрямился, глубоко вздохнув, сказал:
— Я — Владилен Серафимович… Владилен — от Владимир Ильич Ленин, ну а Серафим — от… — он потряс совсем уже синей кистью руки над головой, — от Серафима крылатого!
Кашкин вынул из кармана грязный тряпичный комок носового платка и зычно высморкался, поковыряв затем в обеих ноздрях мизинцем.
Когда поехали, Фелицын с неприязнью посмотрел на Кашкина и подумал, что они с ним еще ни разу не коснулись цели поездки, то есть не поговорили о своей работе. Фелицын извлек из папки бумаги, принялся их перелистывать. Он вспомнил и об упорном подпятнике, и о циркуляции водорода в генераторе, и о крыльчатке… Но тут же вдруг заметил, что сейчас ему неинтересно говорить о работе. Обернувшись к Кашкину, который склонился к приподнятой ноге, чтобы завязать шнурок на потрескавшемся стоптанном полуботинке, Фелицын спросил:
— Турбинами внутреннего сгорания не занимаетесь?
Кашкин начал затягивать шнурок, но, видимо, приложил большее, чем требовалось, усилие, и шнурок лопнул. Кашкин повертел обрывок в руке и с сожалением бросил его на ступеньку у выхода.
— Нет, — сказал он. От нагибания прилила кровь к лицу. — Моя стихия — пар!
Фелицын сунул бумаги в папку. Шофер через зеркальце заднего вида заметил, что Кашкин мучился со шнурком. Шофер, не отводя глаз от дороги, покопался за спинкой сиденья свободной рукой, вытянул связку концов и бросил ее Кашкину.
— Благодарствую! — сказал тот. — Как вас, уважаемый, зовут?
Шофер вполоборота повернулся и сказал:
— Зинэтула.
Кашкин сосредоточенно принялся налаживать из темных нитей концов шнурок. Тяжело дышал и одновременно говорил:
— Над древним очагом вился пар, пока вол тянул соху. Дребезжала крышка Котла. Так эта крышка тысячелетия дребезжала, выпуская пар на свободу. — Кашкин принялся вздевать самодельный шнурок в отверстия снятого с ноги полуботинка. Фелицын заметил дырку на пятке носка. — Вился пар, пока хозяин не догадался, что котел можно поставить на колеса, запрячь в телегу. Пар выпер поршень, толкнул рычаг. Паровоз с шипением двинул грузы и людей. Но этот железный вол превратился в прожорливого монстра. Пар послал людей в шахты — рыть уголь, запер в стенах заводов, заляпал небо сажей. Заскрежетало железо, задвигалось, заглушило живую речь людей. Царь природы — человек — превратился в смазчика колес!
Фелицын едва заметно улыбнулся, вообразил, как пар толкает лопатки турбины, положил ногу на ногу и взглянул в окно. Сумерки нависали над белым полем. Снежные вихри то вздымались, то падали. Вдали мелькнул огонек в каком-то домике. Фелицыну почему-то подумалось, что там уютно, на столе стоит фарфоровый чайник с красным петухом на боку и Фелицын пьет чай с кусковым сахаром вприкуску… Промчалась, обогнав автобус, черная "Волга", зыркнув на Фелицына малиновыми глазами габаритов.
Шофер свернул с шоссе и по дороге, которой давно не касались снегоочистительные машины, поехал по грязно-желтому снежному месиву в сторону огней, мерцавших в мутной дали. Автобус закачался на ледяных колдобинах. Шофер Зинэтула обернулся и спросил:
— Почему у нас столько людей сидят за столами, получают жалованье, а ничего не делают?
Кашкин зашелся нутряным, тяжелым кашлем, глубоко вздохнул и сказал:
— Да потому, что у нас много мыслителей… Каждый ничего не делающий — мыслитель! В том числе и я. Для жалованья и расходимся по конторам… Работа скучна. А кто виноват? Пар! Цивилизация втравила. Ну что ж. Втравила так втравила. Надуем и цивилизацию. За столами подумаем о своем в мировом масштабе!
Быстро темнело. Кашкин затянулся сигаретой, а когда выдохнул, то Фелицыну показалось, что сизый дым легкими завитками потянулся из волосатых ноздрей, из ушей, на которых тоже виднелась седая поросль.
Лицо Зинэтулы, когда он повернулся, расплылось в улыбке.
— Правильно говоришь! — высоким своим голосом заключил он. — Злятся люди друг на друга. Один другому — "ты бездельник"! А тот думает, что другой бездельник… Они думают! Я вот еду с вами, прислушиваюсь и думаю. Спросил любого водителя, он думать любит. Смотришь на дорогу и думаешь…
— О чем же вы, Занилаба…
— Зи-нэ-ту-ла, — по слогам поправил шофер.
— О чем же вы, Зинэ-тула, думали всю дорогу? — спросил Кашкин, привстал, расстегнул пальто и, приподняв полу пиджака, подтянул спадающие потертые брюки. Эта потертость отчетливо была видна в ярком свете мигающих фар встречной машины.